Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Виноват, – сказал Пасечник. – Больше не повторится.

– А теперь свечи зажигайте.

Свечи зажгли, а из своего портфеля отец Мануил достал «Служебник» и положил его перед собой.

– Как покойницу-то звать?

– Настей кличут, – сказал кто-то из присутствующих.

– Стало быть, отпевается раба Божия Анастасия, – уточнил отец Мануил.

– Вот именно, – приоткрыл глаз до того дремавший дядя Миша. Сказав же это, он сладко зевнул и, снова опустив голову на стол, захрапел.

– Чисто Ирод, – сказала хозяйка. – Ну что ты будешь с ним делать!

– Мы можем его отнести, – предложил отец Фалафель.

– Сиди уж, – сказала хозяйка, подходя к спящему. – Тебя самого скоро надо будет нести.

Потом она взяла мужа, легко забросила его на плечо и унесла из комнаты. Видно было, что она это делает не в первый раз.

– Учитесь, салаги, – сказал Пасечник.

– Тишина, – сказал отец Мануил и для большей убедительности постучал по гробу. – А теперь собрались и подтянулись. Начинай, Фалафель.

Он встал и поднял руку, словно приготовившийся к исполнению дирижер.

И странное дело! Стоило только прозвучать первым словам чина погребения, как что-то неуловимо изменилось в избе, так, словно неожиданно, разгоняя сумрак, загорелось еще несколько лампочек, которые позволяли увидеть теперь все происходящее совсем в ином свете, чем прежде.

– Благослови, владыко! – неожиданно громко и отчетливо произнес отец Фалафель, а отец Мануил продолжил так же громко и отчетливо:

– Благословен Бог наш, всегда ныне, и присно, и во веки веков!

– Аминь, – сказала хозяйка.

И все то время, пока отец Мануил и отец Фалафель произносили эти древние и вечно новые слова, казалось, что призрачный, нереальный свет становится, по мере прочтения погребального чина, все нереальней, призрачней, таинственней. Так, словно все вокруг было только удачной иллюзией, готовой исчезнуть в любую минуту, тогда как подлинным оставался только этот волшебный, мерцающий и зовущий свет.

«Какая разлука, о братия!» – говорил, между тем, отец Мануил, и дым от его кадильницы стелился над гробом и поднимался к потолку.

«Какое сетование, какой плач в настоящий час!» – подхватывал отец Фалафель.

И ангелы небесные плакали и пели высоко в небе свои печальные песни.

«Придите же, целуйте бывшую с нами: ибо она могиле предается, камнем покрывается, во тьму вселяется, с мертвыми погребается. Теперь мы разлучаемся. Да упокоит ее Господь».

И камень этот становился все тяжелее, а воздух разреженней.

«Восплачьте обо мне, братья и друзья, родные и знакомые: вчерашний день беседовал с вами и внезапно нашел на меня страшный час смерти. Придите все любящие меня и целуйте меня последним целованием».

И не было дороги назад, и не было ничего: ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, а была только эта разверзшаяся могила, вместившая в себя всю Вселенную, весь мир.

«Ныне разрушается житейское лукавое торжество суеты: ибо дух покинул свою скинию, глина почернела, сосуд разбился, безгласен, бесчувствен, мертв, недвижим. Его предавая гробу, Господу помолимся дать ей навеки упокоение».

И когда читали 90 псалом, то отец Фалафель вдруг заплакал, залился слезами и зарыдал. И сквозь рыдания, сквозь слезы и плач он просил прощения у Богородицы и Христа, говоря, что не желает очутиться вдруг в могиле без покаяния и причастия, а так, как и подобает верному христианину. И так он рыдал почти до самого конца отпевания, когда стал биться головой об ножку стола и говорить, что ему бесконечно жалко всех живущих, независимо от их пола, возраста и вероисповедания.

«Приидите, последнее целование дадим, братия, умершей Анастасии, благодаря Бога, ибо она покинула родных своих и к могиле спешит, уже не заботясь о суетном и о многострадальной плоти. Где нынче родственники и друзья? Теперь мы разлучаемся. Да упокоит ее Господь…»

2

Где-то через полтора часа отца Фалафеля и Пасечника можно было видеть идущими по шоссе в сторону Дедовцев. Сумка Пасечника была пуста, зато в белом полиэтиленовом мешке в руках отца Фалафеля трепыхалась живая курица – гонорар за отпевание, от которого отказался отец Мануил, всучив его отцу Фалафелю.

– Как договаривались, мужики, без обид, – сказал, проснувшись, дядя Миша. – Вы нам отпевание, а мы вам курицу-несушку. Все по-честному.

Потом они приняли на посошок, помогли собраться отцу Мануилу, погрузили гроб на подъехавший автобус и ушли. И вот теперь они брели по шоссе, поднимая пыль и голосуя редким проезжающим мимо машинам, которые и не думали останавливаться.

– Как же мы без гостинчика-то? – сокрушался Пасечник и сам себе отвечал: – Нехорошо.

– Мы им сами гостинчики, – говорил отец Фалафель, борясь с суетливой курицей, которая все никак не могла успокоиться.

– Ты ее придуши, – посоветовал Пасечник.

– Курицу? – укоризненно сказал Фалафель, – Да к твоему сведению, она тоже свои права имеет. А ты как думал?.. Ее Господь сотворил, так же, как и тебя, и меня. А ты говоришь – «придуши».

– Она нас изведет, – сказал Пасечник. – Не хочешь придушить – отпусти ее к чертовой матери! Пусть летит, куда хочет.