Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Умер Павля почти как святой. Позвонил вечером сыну и сказал, что хочет выпить. Сын – послушный сын и директор белогульского хозяйства – сказал, что через полчасика подъедет. И через полчаса, держа в руке чекушку, приехал. В избе было светло. Павля сидел на стуле, сложив на коленях руки, и молча смотрел перед собой открытыми и уже ничего не видящими глазами. Ни боли, ни страданий не было в этом сморщенном лице и землистых, никогда не мытых руках. Было что-то трогательное в этой смерти, словно ангел небесный отнял у Павли, играючи, земную душу, а взамен дал ему душу, способную видеть то, что не видел еще никто. Как будто вдруг открылось что-то бесконечно важное, и вот он теперь сидел возле стола и прислушивался к тому, чего не слышало еще ни одно человеческое ухо, а ангелы небесные готовили его в последний и страшный путь.

2

Казалось, что смерть косила деревенских одного за другим, и однажды мне стало вдруг казаться, что тут только и делали, что умирали, умирали и умирали и что все, здесь живущие, приходили сюда только затем, чтобы умереть. Потом я догадался, что в деревне все происходит на виду, и ты всегда знаешь, жив ли еще твой сосед или скоропостижно скончался этой ночью. От этого казалось, что смерть властвует над этими полями и лугами и что все, что ни есть в этом мире, все перемешалось, переплелось вместе со смертью, так что трудно было порой понять, где кончается одно и начинается другое.

3

Впрочем, с другой стороны, Смерть была безыскусна, ненавязчива и откровенна. К тому же она всегда ставила один и тот же спектакль – тот самый, в котором всегда оставался проигравший и никогда не было ни одного выигравшего.

И все равно, всякий раз, услышав о чьей-либо смерти, чей-то безучастный, равнодушный голос объявлял о записи умершего в Книгу мертвых, а чей-то другой голос говорил: «Принято».

И так длилось от одной смерти к другой, от одной утраты к другой, от одних похорон к другим.

Помер и записан в Книгу умерших отважившийся сыграть в эту игру косноязычный Петя, никогда не вылезавший из своего коричневого кожаного пальто и несусветных стоптанных сапог.

Умерла его красивая умная жена Тамара, чей первый и любимый муж умер от туберкулеза, а потом ее выдали за Петю, и жизнь кончилась.

Умерла Анастасия Федоровна, которая и в восемьдесят лет бегала за коровой и овцами и которую все соседи дружно называли колдуньей.

Умерла тетя Маша, так и не отписав ничего из своего наследства для своих родных племянников.

Умер некий безымянный коммунист, который проповедовал учение Карла Маркса, а если кто с этим учением был не согласен, то грязно ругался и грозил позвонить в милицию.

Умер Коля, замерзнув в двух шагах от своего дома, выпив перед этим у соседа замечательной самогонки и не дойдя до калитки всего каких-то три метра.

Умер Матвей, который гнал чистейший самогон и гордился тем, что ни разу не состряпал какой-нибудь ядовитой отравы.

Умерла Ольга Яковлевна, всю жизнь проработавшая на кирпичном заводе и так и не вышедшая замуж из-за покалеченной руки.

Умер Коля Орлов, чей отец во время оккупации возил какого-то немецкого хозяйственника, за что и схлопотал 25 лет лагерной зоны.

И много-много других, именитых и безымянных, но, как и все прочие, неудачно сыгравших со Смертью на ее подмостках и навсегда вошедших в ее труппу в качестве бессменных актеров.

4

И была ночь, и была над нашим полем молодая луна, встающая над миром со стороны монастыря.

И было чистое небо и полная луна, а на небе единственное маленькое облако – это облако-дракон, которое медленно плыло прямо в ее сторону, раскрывая пасть, так что скоро уже никаких сомнений не было, что это не облако, а дракон, готовящийся проглотить луну. Но то было далеко на небе, тогда как на земле стелилась со стороны озера еще жидкая полоса тумана, в котором до поры до времени прятались духи, желающие утолить свою печаль музыкой, которая уже была где-то близко, и оставалось только понять, с какой стороны ее ждать.

Туман поднимался от Бугрова, стелился поначалу внизу, потом, расплываясь вширь, медленно поднимался по склону. Какое-то там было в наползающем тумане шевеление, какое-то мельтешение, какой-то шелест, будто под чьими-то ногами давала о себе знать прошлогодняя сухая трава.