Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Отдай мою колбаску, нелюдь! – закричал один холодильник и хлопнул дверцей так, что затряслась и зазвенела люстра.

– А ты – мое мясо! – закричал другой и топнул так, что зазвенели в окнах стекла.

А потом раздались ужасные звуки, от которых стыла в жилах кровь и глаза выскакивали из орбит. И звуки эти были смехом, которым смеялись эти холодильники, видя мечущегося игумена, который то приседал, то подпрыгивал, а то и вовсе стелился по полу, словно коврик.

И так они весело смеялись, что внутренняя электропроводка их заискрила и перегорела.

И, злорадно погрозив им кулаком, вытирая взмокший лоб, отец Нектарий сказал:

– Тоже мне, медные всадники… Думать надо, на кого руку поднимаешь!.. – И добавил: – А все потому, что некрещеные!..

И, взяв со столика колокольчик, позвонил, призывая Маркелла немедленно заняться уборкой.

87. Рафаил

Тут, в Святогорье, приходили в голову какие-то давно забытые и ненужные воспоминания. И вот я вспомнил, как знойным, густым июльским днем шли мы с попутчиком по пологому берегу мелководной Сендеги за шесть километров в село Никольское за молоком. До шпиля зеленой никольской колокольни, торчащей над лесом, казалось – рукой подать, но узкая тропа все тянулась вдоль берега, то забирая влево, огибая редкие прибрежные кусты, то скатываясь к самой воде, не желая выводить нас к давно ожидаемым мосткам. Попутчик мой шагал впереди, размахивая пустым бидоном и поднимая чуть ли не до колен быстро садившуюся пыль. Был он худ и почти на голову выше меня. Рубаху он снял, навертел ее на голову и стал похож на какого-то восточного аскета-мудреца. На влажной худой спине его, в такт шагам, двигались большие лопатки.

Стоял полдень. Солнце давно уже приклеилось в зените, и тень под моими ногами почти исчезла. Всем телом ощущал я тяжелую прелесть этого дня. И приятная усталость, и потная спина, и дребезжащий крышкой старый бидон, и этот размытый зноем горизонт, и ядовито-зеленая осока, и голубые тела снующих над водой стрекоз – все навевало беззаботную, блаженную истому, восторженную и никогда до конца не утоляемую жажду прекрасного земного бытия. С какой-то удивительной отчетливостью воспринимались и переплетения трав, и невзрачные желтые цветы на высоких стеблях, и глубокие, давно затвердевшие в высохшей грязи коровьи следы, и выглянувшая из воды черная коряга с повисшими на ней сухими водорослями, и сверкающие осколки разбитых речных раковин, и пыльный кустик подорожника, невесть как уцелевший посередине исхоженной, истоптанной тропы.

Чуть повернув ко мне голову, так что я видел только красное обгоревшее ухо, приятель рассказывал мне о своих литературных делах, но слова его доходили до меня смутно, словно через вату, да и были они как-то совсем некстати здесь, среди звенящей летней тишины, пахнувшей гнилыми водорослями, пылью и травой.

Наконец мы дошли до мостков. Скинув обувь, уселись на теплые доски, опустив ступни в прохладную воду Сендеги. Дождей не было уже давно, и вода под нами была прозрачна и спокойна, только лежащие по течению темные полосы водорослей выдавали неслышное и быстрое движение воды. Отсюда до Никольского оставалось чуть больше километра, и я уже предвкушал вспенившееся до краев бидона молоко и ломоть черного хлеба и сырой полумрак сельпо, где в черных вонючих бочках плавали мятые соленые огурцы, где на полках царила однообразная неразбериха и рубиновое мерцание дешевого портвейна будило забытые воспоминания давно ушедшей поры… Боже, до чего же это было славно чувствовать, что ты вырвался, убежал без оглядки из опостылевшей за год Москвы, сюда, в далекую костромскую глушь, до осени оставив все сомнения и заботы, которые отсюда казались теперь неважными и мелкими. Горели на моих плечах и шее солнечные ожоги, шелушилась кожа: бушевало во всю силу лето – смутный отголосок райского блаженства…

Попутчик мой стянул джинсы, постоял немного, подставив солнцу худые журавлиные ноги и, прямо с зажженной сигаретой, с намотанной на голову рубашкой, влез в воду. У мостков, как и везде, было мелко, и, окунувшись, он сразу же встал по пояс в воде, но тут же окунулся снова, быстро забил руками и ногами, подняв вокруг водяную пену.