Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Потом мы перешли на другой берег Сендеги и пошли сначала по болотистой, густо заросшей травой прибрежной полосе, затем – в гору, сквозь редкие молодые сосны, за которыми начинался подкатывающий к самому Никольскому луг… Здесь еще сильнее, чем у реки, навалился на меня тяжелый летний полдень, манящий обманчивым покоем, будто был он и в самом деле подарен мне навечно вместе с этим цветущим, залитым солнечным светом лугом… Что было в этом слепящем свете, в этой пыльной, горячей дороге, что было в этих желтых луговых цветах, над которыми, не переставая, гудели шмели; что так настойчиво, так требовательно заставляло думать о каком-то освобождении, о каком-то желанном и светлом покое, – сама память о которых давно уже казалась подозрительной и нелепой? И совсем не то было мне странно, что я прекрасно знал: нет в этом солнечном дне ничего особенного, что отличало бы его от сотен таких же похожих и непохожих на него дней, прожитых, забытых, навсегда ушедших из памяти и сердца, но странно было, с каким удивительным упорством душа отыскивала в этом дне желанные признаки покоя и свободы, давно и, кажется, безнадежно утраченные. Как будто – много раз обманутая – не научилась она ничему и вновь тянулась к обману, словно к живой воде.

У выхода из сосняка нас нагнал коренастый, небольшого роста, пожилой мужик с красным от загара лицом и такой же красной, сожженной солнцем лысиной. Несмотря на жару, на нем был надет черный пиджак, брюки заправлены в сапоги, и с первого взгляда можно было сразу догадаться, что, скорее всего, путь он держит в Зуевку, откуда ежедневно ходил в Кинешму катер. За спиной его висел туго затянутый холщовый мешок. Мы поздоровались и посторонились, пропуская его вперед.

Теперь мы шли втроем. Наш попутчик, широко размахивая руками, шагал бодро и легко, словно не чувствуя ни жары, ни тяжести заплечного мешка. Единственным послаблением, которое он себе позволил, был снятый картуз, который он держал в руке, подставив голову солнцу и редким порывам теплого ветерка. Иногда он громко сплевывал или вскидывал руку и вытирал рукавом сожженную лысину, но ни разу не остановился, не убавил шага; по всему – торопился. И мы, хотя никуда особенно не спешили, тоже заторопились вслед за ним, да так, что уже минут через десять увидели в луговом разломе первые никольские избы. Тут где-то заметил я и темную женскую фигуру, которая, ритмично поворачиваясь к нам то лицом, то боком, косила возле тропы высокую луговую траву. Подойдя ближе, увидел плотно повязанный вокруг головы блеклый черно-зеленый платок, давно потерявшую цвет вылинявшую длинную юбку, шерстяную кофту с черными заплатами на локтях. И нестарое еще лицо, хотя и высохшее, темное, с ввалившимися щеками. Из-под закрывающего лоб платка смотрели какие-то безучастные, далекие глаза.

Не переставая косить, женщина чуть повернула в нашу сторону голову и вдруг жалобно, нараспев произнесла:

– Степа-ан… Ты в Кинешму, что ли?

Идущий впереди нас мужик не остановился, а только серьезно кивнул: в Кинешму.

– Ты к нашим-то зайди, – продолжала женщина, не переставая косить, но уже не спуская с мужика просящих глаз. – Скажи сестре-то, Рафаил мой помер, пускай едут…

Мужик слегка сбавил шаг, но не остановился, а лишь повернувшись вполоборота, спросил:

– Рафаил-та?.. Ну-у… Так когда ж-те?

В голосе его не было ни сострадания, ни любопытства.

– Вчера. С баньки-то пришел, в баньке парился… Квасу попросил да и лег. Я-то с квасом-то подошла, а он и не дышит… В шестом часу… Ты к нашим-то зайти не забудь!

Она говорила, а между тем все продолжала косить, с быстрым свистом пуская косу в обреченную траву.

– Мужик-то здоровый был. Ишь… – по-прежнему не останавливаясь, сказал наш случайный попутчик.

– Уж париться-то больно любил, Рафаил-та… Бывало, что из баньки-то и не вытащишь, все веники на себе обломает… А квасу-то и не успел попить. Помер, – она всхлипнула и опустила голову. Но тут же неожиданно звонко, уже вдогонку уходящему, крикнула:

– К сестре-то не забудь! Доложи, чтобы ехали!

Тот поправил на плече сползшую лямку, кивнул, не оборачиваясь:

– Зайду.

И деловито заторопился, заспешил, наверстывая даром потраченное время.

И мы пошли вслед за ним – сначала по лугу, потом нырнули в кустарник, который вновь скрыл от нас никольские избы, потом тропа разошлась, наш попутчик взял левее и сразу скрылся из глаз, а мы вошли в редкий сосняк и стали подниматься по песчаному косогору туда, где торчала между сосен коричневая луковица никольского храма с покосившимся тонким крестом.