Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Не станем ли мы оправдываться и говорить что-нибудь вроде: «Не правда ли, какая завидная судьба?» Или: «Жить ради Истины – как это прекрасно!», тогда как надо бы было сказать: «Что за нелепая жизнь? Всю жизнь бороться с самим собой, чтобы в конце догадаться, что всякая борьба никуда не ведет».

Разве не для того мы умираем, чтобы стать другими?

А прошедшая жизн, не хорошая ли плата за это?

Ты приходишь в этот мир, чтобы познакомиться с самим собой – тут нет сомнений. Ты обнаруживаешь свой характер, свою волю, свое воображение. Ты узнаешь, что умеешь плакать, рыдать и смеяться. Потом ты догадываешься – и долго в это не веришь, – что ты никогда не сможешь изменить ни этот мир, ни самого себя, ни свою жизнь, которая ведь ни перед кем не собирается отчитываться, и уж тем более перед тобой.

Так идет время, а потом ты начинаешь чувствовать чье-то присутствие в твоей жизни, – какой-то тихий голос, который зовет тебя неведомо куда, так что ты не слишком удивляешься, когда однажды слышишь этот голос, говорящий о Пустоте, и не понимаешь, о чем идет речь. И только много лет спустя, когда исполняется полнота времен, Пустота входит в твою жизнь, чтобы остаться там навсегда.

Наверное, именно поэтому, когда однажды разговор заходит о добродетели, ты догадываешься, что главной добродетелью в этом мире было и остается Бегство. То Бегство, благодаря которому мы бежим, не зная дороги, от самих себя.

Так говорил отец Илларион. Что же касается того, что он имел в виду, то об этом история умалчивает.

115. Продолжение великого путешествия

И снился сидящему у обочины отцу Фалафелю сон, будто это вовсе уже не он, отец Фалафель, а сам наместник Нектарий, от одного вида которого некоторые монахи запросто могли упасть в обморок или подавиться. И был этот сон долог и довольно приятен, потому что на всем протяжении его отец Фалафель радовался тому, что никто его обмана, слава Богу, не обнаружил, так что он вполне свободно мог ходить по монастырю, наводя страх на нерадивых монахов и трудников, у которых не было никакой совести, так что отцу наместнику приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы сохранить среди насельников подлинно христианский дух и букву.

И вот он шел по монастырскому двору, чувствуя каждую минуту, какая это разница между отцом Фалафелем, которого вечно посылали на самые грязные послушания, – и отцом наместником, который сам посылал кого хотел и куда хотел, никого не слушая и ни перед кем не отчитываясь, кроме, разумеется, Господа Бога и владыки Евсевия.

«Я – игумен», – шептал бывший отец Фалафель, и, чтобы не забыть об этом замечательном событии, легко подпрыгивал и повторял про свое игуменство, а встречные монахи и туристы кланялись ему и даже слегка аплодировали, отчего бывший отец Фалафель чувствовал приятное жжение в груди и в области затылка.

Впрочем, ему было сейчас не до этих глупостей. Монашеская неблагодарность – вот чем была занята голова отца наместника. Монашеская неблагодарность, проявленная в особенности в отношении разного рода насельников, которые разбежались, заслышав голос отца наместника, и теперь прятались по овражкам да лесочкам, опасаясь попасть под горячую, но всегда справедливую руку отца наместника.

«Цып-цып-цып», – звал отец наместник своих курочек и петушков, но, наученные горьким опытом, те не спешили выходить на зов, а предпочитали укрываться под скамейками или в кустах.

«Ну, погодите, сволочи, – говорил отец, чувствуя, как закипает в груди его пламя праведного гнева. – Приползете еще к наместнику, чтобы тот отрекся от вас перед лицом Божиим и послал прямой дорожкой в Ад!..»

Тут отец наместник предпринял некоторые действия к тому, чтобы поймать нерадивых монахов, прячущихся по кустам и овражкам. Сначала он закричал, и голос его был подобен удару грома, так что многие насельники, оглушенные этим рыканием, выползли из своих нор и лазов и бросились врассыпную, уже не слушая отца наместника.

Потом он принялся швырять в бегущих монахов лежащие у дороги камни и всякий раз, когда камень попадал в цель, весело подпрыгивал, ругался и свистел. Монахи уворачивались, петляли и тоже свистели, проклиная тот день, когда сатана надоумил их обосноваться в этом забытым Богом монастыре.

Швыряя камни, Нектарий между тем добрался до трапезной и тут, в кусточках, был, наконец, пойман главный зачинщик и исполнитель всего этого безобразия, которым оказался, конечно же, отец Иов вместе со своей опостылевшей бороденкой, которую он тыкал всем, кому ни попадя.

«А вот и мы, – сказал, сладко улыбаясь и выходя из-за кустов, отец наместник. – Думали, наверное, наместника обмануть, ан вот и не получилось. Будете теперь мучиться, как и все мучаются, пока Господь вас еще терпит».

Впрочем, и без всякого Господа презренный отец Иов уже валялся у него в ногах, обещая никогда больше никому не показывать свою глупую бороденку, которую следовало бы лучше подпалить и дать отцу Иову, чтобы он съел ее на глазах всего монастыря без соли и сахара.