Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Этим он выгодно отличался от великого множества людей, называющих себя христианами, но довольно смутно представляющих, что же это все-таки такое? Ведь для большинства верующих смысл христианства и его история сводится, в первую очередь, не к словам Спасителя, а к демонстрации всевозможных чудес, которые оберегают и поддерживают твою жизнь и твою веру, наполняя ее надеждой и обещая тебе гарантированное спасение, которое, впрочем, уже дано тебе в силу того, что ты принадлежишь к Церкви, вне которой, как известно, спасение весьма и весьма проблематично.

Радость при встрече с чудом, конечно, слышалась и во всем, что говорил и что делал отец Нестор, но слышалась эта радость как-то по-другому, как-то иначе, чем обыкновенно, так, что через какое-то время становилось понятным, что если бы вдруг пропали все внешние атрибуты его веры – все то, что человек обычно принимает за подлинное ее выражение: все эти величественные обряды, прекрасные песнопения, красота и глубина проповедей, поучительные жития святых, эти рвущиеся в небеса храмы и великие богословские трактаты, то эта вера не потеряла бы ровным счетом ничего, созидая из самой себя и опору, и надежду, и простоту, и ясность, которые легко заменяли и храмы, и трактаты, и песнопения.

И уж конечно, в свете этой беспредельной простоты и ясности он мог с легкостью не бояться никаких каверзных вопросов, никаких доводов и доказательств, никаких интеллектуальных искушений, никакой «научной критики» или «последних достижений науки», которых так опасается православное сознание, прикрывая этим страхом какой-то собственный изъян, какую-то вечную неправду, которая медленно разъедает церковную плоть, делая ее легкой добычей властвующей над ней безумной жизни, превращающей истину в ложь, а Бога в третьеразрядного фокусника.

В Боге нет никакой сложности, – учили многие мистики.

Думаю, что вера отца Нестора знала это не понаслышке.

Его Бог говорил простые и понятные слова, сомневаться в которых было бы так же нелепо, как сомневаться в собственном дыхании.

И если бы я не боялся быть неправильно понятым, то сказал бы, что вера отца Нестора, эта чистая, ничем не скованная и никому ничего не должная вера, была подобна объяснению в любви.

И Небеса, похоже, отвечали ему взаимностью.

Однажды он рассказал мне, не делая из этого большого секрета, какую власть имеет иногда над ним Иисусова молитва, которую он давно и успешно практиковал. Читая ее в храме, он чувствовал, как жар благодати разливается у него в груди и становится все жарче и жарче, так что иногда, когда жар становился уже невыносим, он просил Господа уменьшить его, и Тот немного отпускал его, делая жар благодати вполне терпимым.

Как-то раз ему стало интересно – оттого ли приходит этот благодатный жар, что он читает слова Иисусовой молитвы, или его приход не зависит от слов и приходит сам, когда вздумается. Подумав так, он перестал молиться и стал считать – «раз», «два», «три», «четыре», «пять» – и вдруг почувствовал, что жар в груди стал стихать. Тогда, устыдившись своей глупой проверки, он сказал: «Прости, Господи, за мое неразумное поведение и эту нелепую проверку», – и благодать вернулась.

Его духовником бы отец Николай с Залита, к которому он довольно часто ездил, но почти никогда об этом не рассказывал. Впрочем, две истории про отца Николая он все-таки рассказал. Одна история про то, как он видел отца Николая, стремительно проносящегося через всю келию, не касающегося пола, а вторую – о том, как он ехал к старцу и вдруг увидел лежащий в стороне полиэтиленовый пакет. Пакет был чистый, почти новый, но отец Нестор подумал: «Зачем он мне?» и оставил пакет валяться на земле. Когда же он пришел к отцу Николаю, то первое, что он услышал от старца, были слова: «Насушил тебе грибов, вот только не знаю теперь, куда их положить. Пакета-то у меня нету». И лукаво улыбаясь, посмотрел на отца Нестора. «Вот так он учил меня обращаться даже с не совсем хорошими вещами. А я с тех пор перестал выбрасывать ненужные вещи, которые рано или поздно кому-нибудь все равно оказывались нужны».

О себе и своем воцерковлении он рассказывал тоже неохотно и совсем немного. Из этих рассказов я помню только один, относящийся к тому времени, когда будущий отец Нестор еще учился, кажется, в Петербургской Академии.