Моника 2 часть (ЛП)

- И почему это я уеду? – возразил Хуан спокойно, почти нахально: – Разве вы не слышали Ренато? Что никто не выйдет живым, если попытается сбежать из Кампо Реаль раньше, чем женитьба смоет оскорбление? Ренато хочет исправить мою ошибку, чтобы я вернул и восстановил запятнанную честь де Мольнар. Забавно, не так ли? Молодой Д'Отремон требует, чтобы я сделался кабальеро и дал вам свою фамилию. Свою фамилию! Как же забавно, Святая Моника! Полагаю, вы дадите мне свою. В таком случае вы назовете меня Хуан де Мольнар, Хуан де Мольнар! И я унаследую от вас пожелтевшие бумаги и небольшой развалившийся дом, – он засмеялся с горькой усмешкой и продолжил: – Ренато приказывает и следует его слушаться. Он Господь Бог, который взирает сверху, появившийся в жизни у раздетого, голодного мальчика без имени и фамилии, и говорит: «Не лги, не укради, не убей». Хотя если не убивать, можно умереть самому. Ну ладно, доставим удовольствие Ренато. Почему вы теперь так пугаетесь, когда уже согласились?

- Хуан, неужели вы не понимаете? – возражала Моника, задыхаясь от боли.

- Конечно же понимаю! Самое главное, что Ренато Д'Отремон не страдает, потому что ни о чем не подозревает, что может оскорбить или унизить. Он выше всех. Разве я не говорил об этом? – и взорвался внезапным гневом: – Но он не выше всех! Он ниже любой грязи, человек, как и все остальные. Хуже, гораздо хуже, гораздо смешнее, потому что стоял у алтаря со потаскухой. О, ну конечно же, так нельзя говорить. История теперь совсем иная. Она стояла у алтаря чистой и непорочной, а вы, Святая Моника, бегали на пляж, встречая «Люцифер». Ждали меня обнаженной и горящей на прохладном песке, чтобы кинуться на шею, задушить поцелуями, напоить своим дыханием и лаской. Вы пережидали шторм в моих объятиях, прыгали по темным скалам, чтобы попрощаться со мной, когда я уносил в руках запах ваших волос с жаждой вернуться и схватить за горло, как колючку. Вы любовница Хуана Дьявола, Святая Моника, – он снова жестоко засмеялся и грубо завершил: – А теперь не нужно брать слов назад. Я спросил, а вы согласились. Да!

Только ослепший от отчаяния человек мог так жестоко говорить с бледной задыхающейся женщиной. Она напоминала соломинку, которую вертел неистовый шторм; но она вскинула голову, устремив на него взор, словно держась за крест выбранного ею мученичества, распиная себя, и призналась покорно и печально:

- Я согласилась, правда. А что мне оставалось? Как должна я ответить Ренато? Я сказала да, но вы…

- Я тоже согласился, это правда. Я хочу увидеть, до чего мы докатимся: вы в своем безумии, а Ренато в своем слабоумии. А эта проклятая сучка, циничная притворщица, придумавшая эту ложь, заслуживает, чтобы ее растоптали ногами, и тоже хочет увидеть, как далеко все зайдет. И пошла на все, даже лгать в лицо. Конечно же, это сделано великолепно. Она знала, что вы способны это выдержать, – и засомневавшись, с внезапным подозрением спросил: – А вы случаем не договорились обе?

- Что вы говорите, Хуан? С ума сошли? Как могла я…?

- Вы слишком хорошо вышли из положения! Все словно отрепетировано! Даже появление сеньоры Д'Отремон. С каким ужасом и отвращением она смотрела мне в лицо!

- Хуан, сжальтесь…

- Сжальтесь! Я знаю вас, счастливых, благородного происхождения, с голубой кровью, что значит это слово? Сжальтесь! Вы только и используете его. Я никому не сочувствую, потому что меня никогда не жалели.

- Ренато вам сочувствует. У него есть дружелюбие, доброта, желание вам помочь наперекор всему. Слышали бы вы, как он защищал вас, оправдывал, вспоминая вас в детстве, заявляя о готовности относиться к вам по-братски.

- Как к брату!

Хуан закусил губу и отвернулся. Несмотря на злобу и ярость, он не мог опровергнуть слова Моники. Он вспомнил, как ребенком Ренато принес все свои сбережения и готов был следовать за ним. Как Ренато нашел его в грязной таверне, в подземелье тюрьмы, подумал о его чистых глазах, верных руках, а также о последних словах Бертолоци, той правде, в которую верил наполовину. Он помнил изучающий взгляд Франсиско Д'Отремона, когда тот сжимал его руку, тряс, словно пытался проникнуть в его сердце и кровь, всмотреться в душу, понять, действительно ли его сын этот презренный мальчишка, приговоренный к виселице безумным желанием мести Бертолоци, которого Хуан иногда звал отцом. Прошлое, подобно горькой пене, дымкой отвращения пронеслось перед глазами, и воспоминание исчезло, как испуганный зверь, когда он грубо отмахнулся от него:

- О, хватит! Чего вы добиваетесь? Чего ждете от меня?

- Уезжайте, Хуан. На коленях вас умоляю. К чему все доводить до конца? К чему так упорно стремиться проливать кровь? Я совершенно уверена, что в вашей душе есть сострадание. Сжальтесь, ведь вы способны понять. Вы не зверь, а человек, Хуан, и как мужчина должны сделать это для бедной женщины, которая умоляет, просит. Уезжайте, Хуан! Скажите да!

- Я пока не могу ответить.