мономиф

Но дело даже не в подвигах и творениях; и самое кратковременное присутствие бога на земле (иерофания) освящает место богоявления (независимо от содеянного при этом). Элиаде называл иерофанию «разрывом однородности пространства» — из неорганизованной бесконечности выделяется сакральная область, центр мировоззренческой кристаллизации, призванный собрать законченный (полный) и непротиворечивый образ мира. Того мира, который члены данной культуры смогут считать (чувствовать, воспринимать) «своим» миром.

Христос совершил акт космологического творения — спустившись в ад и победив Сатану, он даровал людям свободу воли, свободу выбора — противостоять или поддаваться искушениям. И на Страшном суде Иисус будет пожинать плоды своего творения — делить людей на грешников и праведников. Христианство акцентирует внимание на этом этическом аспекте светопреставления, представляя Страшный суд (совершаемый Христом) главным действом конца света. Но тогда (с этической точки зрения) разрушение мира (прежнего неба и прежней земли) и новое творение — всего лишь эффектный фон для грандиозного судебного заседания. Таким образом, если считать Страшный суд основной целью светопреставления, то главной фигурой конца света будет Христос. Если же мир уничтожается ради его обновления, то совершать светопреставление должен сам творец мира, бог-отец. То, что Платонов почувствовал это острее, чем христиане, не удивительно — став социальной организацией, церковь сразу же отреклась от милленаризма. Хотя, как мы видели, даже сам Христос (по свидетельству Матфея) проповедовал скорый конец мира.

Христианский миф о конце света подобен всем мифам этой тематики. В том смысле, что «каждая в достаточной мере сохранившаяся мифология предполагает не только начало, но и конец, ознаменованный последним появлением Сверхъестественных Существ, Героев или Предков»³⁰⁸. Впрочем, сила мифа вовсе не в его оригинальности, а напротив — в его унифицированности. Уникальность мифа есть отклонение от универсальной праформы, что автоматически снижает эффективность его воздействия.

Мы уже говорили, что ритуалы нового времени были призваны вытеснить и заместить религиозные обряды. Из трупа Ленина сделали нетленные святые мощи. Маркса объявили предтечей и великим пророком, предсказавшим новый Апокалипсис. Были увековечены в камне и революционные великомученики.

Покажь мне тогда Чевенгур, — сказал Копенкин. — Есть там памятник товарищу Розе Люксембург? Небось не догадались, холуи? — Ну, как же, понятно, есть: в одном сельском населенном пункте из самородного камня стоит. Там же и товарищ Либкнехт во весь рост речь говорит массам… Их-то вне очереди выдумали: если еще кто помрет — тоже не упустим!³⁰⁹

Но Маркс для россиян был лишь именем, лишь символом всего комплекса идей светопреставления: «святого и правого» боя, разрушения старого мира и наступления золотого века. Его книг практически никто не читал, и даже о существовании его экономической теории в России, похоже, знали очень немногие. Российским коммунистам нужны были не научные выкладки Маркса, но его харизма. И они использовали его имя — по назначению и в полной мере (именем его творили чудеса). Отношение простого народа к Марксу предельно откровенно выразил Чепурный: «Я и сам его сроду не читал. Так, слышал кое-что на митингах — вот и агитирую. Да и не нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить — ни черта не жили, все для других людей путей искали»³¹⁰. В Чевенгуре все социальные решения принимались «чувством»; практика, движимая душевными импульсами, перестала доверять теории, а «Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф, и его страшные книги не могли довести человека до успокаивающего воображения коммунизма»³¹¹.