мономиф

Конец года представляет из себя как бы конец эры и мира… В продолжение этого сакрального периода, называемого helatmyelo, что значит «промежуток между двумя годами», Древо Жизни воздвигается посередине деревни, и все обитатели ее возвращаются в пракосмологическую эпоху. Все законы и запреты поэтому отменяются и аннулируются, так как Мира больше не существует, и в ожидании нового сотворения все общество существует вокруг божества или, точнее, внутри первозданной божественной целостности. Оргиастический характер этого интервала «между годами» не должен закрывать от нас его сакральный характер… Во время этого сакрального периода общество достигает целостности одновременно космической, божественной, социальной и сексуальной. Оргии — не что иное, как акт повиновения божественному повелению, и каждый, кто в них участвует, обретает божество в самом себе. Известно, что во многих других религиях, как первобытных, так и исторических, периодические оргии рассматриваются в основном как средство осуществления идеальной целостности²⁹¹.

Но для христианина все совершенно иначе. Для него главный акцент светопреставления — на умирании, поражении своей сверхценной религии. Крушение системы социальных запретов воспринимается (даже гипотетически) не как желанное освобождение, но как травматическая потеря чего-то жизненно необходимого, сверхзначимого. Мы не будем сейчас углубляться в обсуждение психологии рессентимента (мы уже занимались этим в третьем блоке). Для нас важен конечный результат: в христианском понимании конец света — не радость и праздничная оргия, а мучения и испытания (на «истинность» веры). Радость (для прошедших тестирование) тоже обещана — но где-то в далеком будущем; и, конечно, описано это будущее куда бледнее и туманней, чем ужасы Апокалипсиса. Таким образом, христианское ожидание конца света — это подготовка себя к подвигу мученичества, смирения и жертвенности²⁹².

В России начала XX века уже сгущались предчувствия конца света. Эти идеи были жадно впитаны этносом — и раскололи его. Часть народа, зараженная марксизмом, восприняла архетип светопреставления на архаическом уровне — и пошла крушить старый мир и раздувать мировой пожар. Другая часть, зараженная христианством, приняла роль «искупительной жертвы». Пассивность мученичества субъективно может восприниматься как подвиг и путь к спасению. И какое дело христианину, что спасая свою душу, он предает свою страну — развязывая руки палачам красного террора.

В начале XX века о конце света говорили и в крестьянских избах, и в элитарных петербуржских салонах.

В мартовском номере журнала «Странник» за 1912 год опубликованы материалы из Пермской губернии об «антишке», который должен был явиться на землю полтора года назад, но испугался, что «трубы шумят» — подумал, что ангелы. Сидел в «земной утробе» и выскочил на землю 29 января (поэтому был сильный ветер). Сейчас носится кометой вокруг земли, когда явится — будет тьма. Наступит голод, он переманит всех белым хлебом, а не соблазнившиеся будут с Христом. Когда «у антишки запасы выйдут, поведет всех в муку вечную»²⁹³.

И то же предчувствие страшных сроков и грядущей тьмы — в ахматовском стихотворении «Июль 1914».

Стало солнце немилостью божьей,

Дождик с Пасхи полей не кропил,

Приходил одноногий прохожий

И один на дворе говорил: