мономиф

А с неба сыплется первый снег, и среди белых мух кружат черные — жирующие на разлагающихся трупах домашних животных. Снег укрывает поля, но вокруг хлевов земля черна от крови. По темной, мертвой воде плот неумолимо уносит в смерть кулаков и мальчика в одной рубашонке, успевшего взять с собой из имущества лишь горшок с какашкой. И на этом апокалиптическом фоне начинается скорбный праздник — пение без слов и «топчущаяся, тяжкая пляска», напоминающая транс. «Колхозные мужики были светлы лицом, как вымытые, им стало теперь ничего не жалко, безвестно и прохладно в душевной пустоте»³⁷⁷. «Умерли они, что ли, от радости: пляшут и пляшут… Люди валились как порожние штаны; Жачев даже сожалел, что они наверно, не чувствуют его рук и враз замолкают»³⁷⁸.

Эта пляска смерти и знаменует конец света, когда «душа ушла изо всей плоти». Тела еще остались — но они присутствуют на обезбоженной земле. Даже деревенский священник, остриженный под фокстрот, вместе со всем миром «отмежевался от своей души»³⁷⁹. Он и подводит итог свершившегося светопреставления: «Мне, товарищ, жить бесполезно… Я не чувствую больше прелести творения — я остался без Бога, а Бог без человека»³⁸⁰.

Ось мира

Странным образом пути героев «Чевенгура» сходятся в этом первоначальном городе. Копенкину, кажется, выходит отсрочка — у него на глазах Чепурный рвет записку Дванова, его приглашение в Чевенгур. Но нет — Копенкин все равно тут же направляется в этот странный город — просто так, «поглядеть на факты». Такое место, мистически притягивающее к себе всех родных и друзей главного героя, Шекли (в «Обмене разумов») назвал «пунктом обнаружения». Пункт обнаружения неотвратимо соберет всех в одной точке и в одно время. Так в финале «Двенадцати стульев» пути чуть ли не всех героев романа сойдутся в Пятигорске. Классический пункт обнаружения (где все вещи названы своими именами) описан в «Одиссее». Герой встречает там своих друзей и родственников, потерянных в разное время в разных концах света. «Там» — это у самых врат Аида, на границе жизни и смерти.

В «Котловане» таким пунктом обнаружения становится деревня, колхоз имени Генеральной Линии. Даже Сафронов и Козлов, прибывшие в колхоз ранее³⁸¹, безмолвно присутствуют при ликвидации кулачества, как класса — они лежат «на столе президиума, покрытые знаменем до подбородков, чтобы не были заметны их гибельные увечья и живые не побоялись бы так же умереть»³⁸². И Прушевский, мучительно ищущий смерти, тоже оказывается здесь — «как кадр культурной революции». Парализованная деревня становится вдруг центром мира — и никто не может покинуть ее во время кульминации. Так что нам вполне понятна тревога Жачева: «Ты зачем оставил колхоз, или хочешь, чтоб умерла вся наша земля?»³⁸³ Но Жачев опоздал — кульминация уже закончилась.

На самом деле в повести две сакральные зоны — «маточное место» котлована и деревня. Мы знаем, что центром мира может быть любое место, освященное ритуалом — но лишь на время действия этого ритуала. Как только кончается магическое время, ворота в иной мир закрываются. Но деревня, закончив свои «пляски смерти», не просто возвращается в реальное время — она пустеет, буквально «вымирает». Крестьяне уходят в город — «зачисляться в пролетариат» — и, естественно, сразу оказываются в котловане. «Колхоз шел вслед за ним и не переставая рыл землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована»³⁸⁴. А где же им было спасаться! Да еще навеки… Их старый мир был разрушен до основания, дороги назад не было. А впереди их уже ждала пропасть новой жизни.