мономиф

Вера в будущее воскрешение умерших — неотъемлемый элемент религии. Но в начале XX века в России эта тема получила новое развитие. «Общее дело» Николая Федорова призывало не ждать Страшного суда, а заняться научным воскрешением мертвых здесь и сейчас. Эта идея тут же распространилась по всей России. Отклики на нее можно найти во всей литературе Серебряного века (и, разумеется, в текстах Платонова). Предельно лаконично выразил эту реакцию Валерий Брюсов: «Воскрешение есть возможная задача прикладной науки, которую она вправе себе поставить»³⁹⁶. Идеи федоровской «Философии общего дела» мы видим и в платоновском восприятии золотого века (коммунизма) как места, «где от дружеских сил человечества оживет и станет живою гражданкой Роза Люксембург»³⁹⁷, «где бы могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле»³⁹⁸. Собственно, никакой разницы нет — воскреснуть научно или родиться вторично. И то, и другое есть вечное возвращение. В этом свете менее жутким кажется постоянное стремление героев Платонова к выкапыванию из могил умерших близких.

Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать — на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины³⁹⁹.

Захар Павлович хотел сохранить Александра в таком гробу — если не живым, то целым для памяти и любви; через каждые десять лет Захар Павлович собирался откапывать сына из могилы, чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним⁴⁰⁰.

Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург⁴⁰¹.

Бред продолжающейся жизни облек своею теплотой его внезапный разум, и он снова предвидел, что вскоре доедет до другой страны и там поцелует мягкое платье Розы, хранящееся у ее родных, а Розу откопает из могилы и увезет к себе в революцию. Копенкин ощущал даже запах платья Розы, запах умирающей травы, соединенный со скрытым теплом остатков жизни⁴⁰².

Пусть бы все умирало, — думал Яков Титыч, — но хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и расстается в прах⁴⁰³.

Трижды просит останки матери Настя: «положи мне мамины кости, я их обниму и начну спать»⁴⁰⁴. Слово «кости» в текстах Платонова повторяется буквально на каждом шагу (в «Чевенгуре» 23 и в «Котловане» 22 раза). Невольно напрашиваются аналогии с верованиями охотничьих племен, согласно которым именно кости являются «хранилищем» бессмертной души. «Находящийся наверху дунет один раз на кости мужчин и два раза на кости женщины и они воскреснут» — так описывается конец света в мифе эскимосов.

Платонов, переживший гражданскую войну, прекрасно знал, как выглядят незахороненные мертвецы — смрад, черви, гниение. Но здесь речь идет как будто о святых мощах, стерильных и благообразных — останки мертвых не вызывают у живых никакого отвращения. Все это наводит на мысль о некрофилии — в смысле более широком, нежели сексуальное извращение. Примерно в том смысле, в каком «китайцы… сказали матросам в ответ на их вопрос о смерти: "Мы любим смерть! Мы очень ее любим!"»⁴⁰⁵. Несколько проясняет эту любовь Копенкин — «он любил мертвых, потому что и Роза Люксембург была среди них»⁴⁰⁶. А Роза, как мы уже знаем, в новом мире должна научно воскреснуть.