Монстр памяти

Желание мое было исполнено. Они помолились и спели, и я подпевал в тех местах, которые знал. На пару минут я воспрянул духом. Мы вышли на кладбище рядом с синагогой, я провел детей к могиле Моше Иссерлеса. Их все это явно тронуло. Директор школы произнес речь о его выдающихся заслугах как религиозного судьи и галахического[5] авторитета. Мне не было известно ничего, что бы Иссерлес сделал для человечества, но я промолчал.

В группе не было девочек, и, может быть, поэтому ребята вели себя тише и серьезнее, чем ученики обычных школ. Они прочитали под дождем кадиш. Я показал им расположенную неподалеку могилу Шмуэля Бар Мешулама. Он был врачом у древних польских королей и приехал в Краков из Милана в свите принцессы Боны Сфорца – та была сосватана польскому королю Сигизмунду I и поселилась с ним в Вавельском замке. Она разрешала себя осматривать лишь еврейскому врачу, которого привезла из дома. Я провел детей к еще нескольким синагогам в этом квартале. Такова была их просьба: походить среди еврейских теней.

Я слушал их молитвы и пение в пустых синагогах, я закрывал глаза, истово раскачивался вместе с ними, пытаясь проникнуться тем же духом, что они. Но ничего не шевельнулось в моей душе, а Бог, представший перед моим мысленным взором, походил на потрепанного купца, просадившего все свое состояние – очки сползали с его носа, и он тщетно пытался разобраться в счетных книгах, грудой наваленных на столе.

Назавтра, когда мы закончили посещение Аушвица, на выезде из концлагеря школьники махали израильскими флагами, во все горло вопили песню «Народ Израиля жив» и плясали с разукрашенным свитком Торы, который обнимали и передавали из рук в руки. В краткую минуту затишья я подошел к их директору и прошептал:

– Здесь наш народ похоронен, не стоит плясать.

– Мы живы, – ответил он, – и наша Тора жива, и мы возвратились землю предков, и поэтому мы танцуем, восславляя благодать, которую Господь даровал нам. В конечном итоге мы победили. Можете спорить со мной сколько угодно, это вам не поможет, приятель. В этом наша вера. В ней нет места отчаянию. Мы – будущее и надежда. Присоединяйтесь. Пошли плясать с нами.

Так сказал мне директор и вернулся в бурный хоровод.

Мне пришлось срочно слетать в Израиль по просьбе Руфи. Идо отказывался ходить в детский сад. Какие-то мальчишки там его обижали. Он почти неделю просидел дома. Руфь обратилась к воспитательнице, но это не помогло. Мальчишки все равно умудрялись поймать Идо в каком-нибудь дальнем углу и поколотить. Воспитательница их убеждала и стращала, но в конце концов сдалась. Закончив тур, я сразу же сел в самолет. Прилетел рано утром, как раз когда Идо собирался в сад.

Руфь пыталась его одеть, а он стоял с потухшим взглядом, жалкий и униженный. Видеть таким своего ребенка было страшно. Я привез Идо из Варшавы маленький подарок, но сын на него даже не взглянул.

– Сегодня утром я пойду с тобой, и мы эту проблему решим, – сказал я.

Идо медленно и с большим нежеланием оделся. Он не коротышка и не такой уж слабак, но не умеет давать сдачи, и мальчишки этим воспользовались. Мне это знакомо. Я сам был таким же, но с годами понял: чтобы завоевать положение в обществе, человек должен быть способен на убийство.

Воспитательница была удивлена, увидев меня, – там я редкий гость. «Папа пришел с тобой, как здорово!» – сказала она Идо. Тот крепко держал меня за руку, глядел в пол и отказывался от меня отходить.

– Можно с вами поговорить минутку наедине? – спросил я.

Воспитательница ответила, что сейчас неподходящее время – все приводят детей, и нужно их встречать.

– И все-таки поговорить нам придется, – возразил я. – Идо здесь бьют. Он не хочет ходить в сад.

Я очень устал от полета, а вокруг стоял утренний кавардак. Во всех мальчишках я видел врагов, а в девчонках – их сообщниц. Мы стояли в стороне, воспитательница была занята другими детьми. Я попросил Идо показать мне, кто его бьет. Он махнул, чтобы я наклонился, прошептал на ухо три имени и указал на их обладателей. Мальчишки были веселыми, нормальные детки поутру, и совесть их, похоже, не мучила. Один из них отбежал от матери, и я пошел с ней поговорить. Спросил, знает ли она, что ее сын бьет моего.

– Что это значит? – спросила она изумленно. – С каких пор такое говорят при детях?

Она позвала воспитательницу.

– Пожалуйста, – сказала та, – давайте я сама с этим разберусь, так не делается.

Сад был враждебной территорией, местом издевательств. Идо показал мне скрытый угол за матрасами, где обидчики ловят его и топчут ногами, и место во дворе, где они бьют его по голове и заставляют есть песок. Я навис над этим мальчишкой – тут он, кажется, наконец-то испугался – и прокричал: «Не смей трогать моего сына!» – Его мать заголосила, раскудахталась, как дикая индюшка, но мне было наплевать. Вокруг нас собрался, галдя, весь детский сад. Я не знал этих родителей, зато они теперь все узнали, кто я такой. Я еще долго сидел с Идо, пока все не улеглось и он не согласился меня отпустить. Только силой можно противостоять силе, и всегда нужно быть готовым убивать.