Монстр памяти

Когда мы подъехали к Белжецу, на окраине которого располагался концлагерь, режиссер попросил водителя остановиться, немного прогулялся по главной улице, мимо магазинчиков и невысоких домов, и сделал несколько снимков.

Я улучил момент, когда он оказался впереди нас, и спросил Лизу:

– Для чего он все это фотографирует? О чем фильм?

Она ответила опасливым шепотом:

– Точно не знаю. Он мне не все рассказывает.

Бедра у Лизы были слишком широки для такого роста и такой маленькой груди, от чего ее фигура и казалась непропорциональной. Однако это совсем ее не портило.

Режиссер дал водителю знак следовать за нами, и мы прошли вдоль железнодорожных путей до самого концлагеря. Режиссер с наслаждением подставлял лицо солнцу, лучи которого играли на стеклах его темных очков и в волосах.

Мы добрались до крытого черепицей здания железнодорожного вокзала. Там стоял грузовой поезд на Украину. Машинист курил на платформе сигарету и грелся на солнце.

Режиссер попросил Лизу открыть что-то в ноутбуке и показать мне. Групповое фото сотрудников концлагеря в длинных шинелях – картинка с обложки моей книги.

Я улыбнулся.

– Что такое? – удивился режиссер.

Я ответил, что сам в свое время долго рассматривал эту фотографию.

– А мы и правда коллеги, – сказал режиссер по-немецки и попросил отвести его туда, где был сделан снимок.

Да не вопрос. Мы пересекли железнодорожные пути, подошли к маленькому строению, где жил начальник концлагеря, и я сказал:

– Здесь.

– Стойте тут, – сказал режиссер и сфотографировал меня.

Я прикрыл лицо руками. Я не хотел сниматься.

– Стойте прямо! – велел он. – Это важно! – И снова сфотографировал.

Я решил, что потом с ним об этом поговорю, выясню, что он намерен делать со снимками.

Как и в Аушвице, режиссер попросил показать ему точный маршрут, по которому прошли евреи – с момента высадки из вагонов и до рвов, куда в тот же день сбрасывали их тела. Но в Белжеце этот маршрут проследить сложно – территорию концлагеря перепахали, и сейчас она уставлена черными мемориальными камнями. Мы стояли у входа, пытаясь мысленно реконструировать, где какое строение располагалось. В те минуты мне было особенно приятно работать с немцем. Я чувствовал, что мы – настоящая команда. Я рассказал им про Рудольфа Рёдера, которому удалось сбежать, и о показаниях, которые он дал. «Мамочка, но я же хорошо себя вел, ой, темно, темно», – слышал Рёдер ребенка, кричащего из газовой камеры.

– Минутку! – сказал режиссер. – Давайте-ка это еще раз.

Сунув в угол рта сигарету, он принялся меня снимать. Я почувствовал себя актером. Решил, что цель хорошая, что это во имя Памяти, что это миссия, которую вы на меня возложили. Я повторил все на камеру, скользя взглядом по его большим рукам, его ремню, его башмакам, его губам. Режиссер сказал: «Смотрите в объектив», – и велел помощнице правильно меня поставить.

– Что это вы здесь снимаете? – спросили голоса из-под земли. – И зачем ты повторяешь перед этим немцем последние слова убитого ребенка?

Режиссер спросил, служил ли я в армии.

Я служил.

– В боевой части? – спросил он.

– В танковых войсках.

Он что-то пробормотал. Мне не нравилось, что копаются в моей жизни. Моя работа – рассказывать о чужих судьбах.

– А вы служили? – спросил я.

– Моя биография значения не имеет, – ответил он.

Когда мы вернулись к машине, водитель слушал по радио тихую классическую музыку – вслед за вальсом Шопена зазвучал Бах.

– Ваши исследования позволяют утверждать, что Гитлер обо всем этом знал? – спросил режиссер.

Я уверенно ответил, что да. И процитировал наизусть несколько источников.

– Но он никогда не посещал эти концлагеря, – сказал режиссер.

– Это были свалки, – объяснил я. – Фюреру не пристало марать руки, вдыхать запах горящей плоти, к тому же, он ведь был помешанным на чистоте вегетарианцем.

– Все же удивительно, что он даже взглянуть не пожелал, – настаивал режиссер. – А ты почему все молчишь? – спросил он Лизу по-немецки.

– Потому что мне грустно, – ответила она.

– Грусть – банальная эмоциональная реакция, – сказал режиссер. – Посмотри на него, – даже он веселее выглядит.

Она бросила на меня смущенный взгляд. А потом тайком взяла мою руку и сжала. Ее ладонь была теплой и мягкой.

По дороге в Собибор водитель заплутал, и я показывал ему дорогу. Режиссера это явно забавляло. Я точно знал, о чем он думает.

Когда мы вышли из машины, он попросил меня пойти впереди всех к концлагерю и сразу же включил камеру.

– Зачем он меня снимает? – спросил я у шедшей следом Лизы. У меня было ощущение, что со мной играют в какую-то игру.

Она прошептала:

– Так задумано. Мы здесь уже были.

– Когда вы здесь были? – спросил я.

– Полгода назад, – ответила она.

Тут я растерялся окончательно.

– Но не говорите ему, что я сказала, – поспешно прошептала Лиза. – Ему нужна импровизация.

Мы прошли мимо ям, вырытых археологом, а теперь прикрытых, и двинулись к мемориалу – ровным неспешным шагом, словно режиссер держал меня на прицеле.