Монстры

Год или два тому назад здесь, прямо в центре, коза тетки Марфы дотла сгорела. Так рассказывали. Вспыхнула и без единого вскрика сгорела. Сложилось что-то. Силовые поля какие в одной точке пересеклись, где эта бедная коза в тот самый момент незадачливо и оказалась. То ли она сама их на себе сфокусировала. Спровоцировала эти неведомые, до поры разведенные энергии. Сказывают, сама Марфа, женщина крупная, костистая, таким же образом исчезла. Но в это вот верится с трудом. Коза – понятно. Она же не человек. Но чтобы Марфа Петровна:

Я знал ее. Изредка встречал, приезжая погостить в просторном пустынном доме известного и разнообразно, прямо-таки щедро награжденного государством художника со странной фамилией Айд. Однажды в милиции некий любопытный капитан, выдававший ему новый паспорт, так честно и спросил:

– У какой же это нации такая фамилия бывает? – и уставился на художника.

– У айдов, – отшутился тот. Он был известен, влиятелен и богат, так что мог себе позволить шутковать в таком серьезном заведении, как отделение милиции. Милиционер искренне и уважительно подивился сему и со значением протянул визитеру новенький, поблескивающий глянцевой поверхностью паспорт гражданина СССР, коим он был и до того, одновременно являясь и потомком дореволюционного именитого рода. И гордился этим. И ему позволялось.

Так вот, уже года четыре после его смерти приезжал я в гости к двум его прелестным дочерям от брака с кавказской красавицей-княжной. Вроде бы княжной. Какая кавказская красавица – не княжна?! Сестры были юны, прекрасны, полузагадочны. Мягкие, изящные и неуловимые существа. Тоже художницы. Уже умерли оба родителя. Сами они, оставаясь неизменяемо юными и прекрасными, жили вдвоем летом на даче. А зимой – в большом сложностроенном московском доме в 10 комнат, сплошь увешанном мерцающими родительскими картинами. Сестры, сразу же узнаваемы и ласково всеми привечаемы, появлялись такой вот странно-задумчивой ласковой парой. И на дачу выезжали вдвоем. Про них ходили разные слухи. Но я никогда не заставал их за чем-либо подобным и ни одного сколько-нибудь связного и достоверного свидетельства не слыхал. Так – одни красочные и коварные домыслы. Завистников ведь везде хоть отбавляй. А позавидовать было чему – молоды, красивы, талантливы, всеми любимы и привечаемы. Опять-таки – дом, дача, какое-то там наследство. Многим искателям их небедной руки было ласково, неоскорбительно, с уклончивыми мягкими улыбками, но твердо и без всяких объяснений отказано.

В любой многолюдной компании они стояли вместе, прислонившись друг к другу. Мягко улыбаясь, ни на ком и ни на чем подолгу не останавливаясь, посматривали вокруг. Одеты они были всегда во что-то облегающее, посверкивающее, скользящее, стекающее вниз многочисленными бисерными капельками, покрывающими все тело и руки вплоть до шеи. Нечто гладкое и обольстительное. Вместе же и почти одновременно они бросали на меня раскосые взгляды, запинались с ответом и улыбались долгой, медленно исчезающей, ничего не обозначающей, либо обозначающей чересчур многое, улыбкой. Полуобняв друг друга, удалялись в спальные покои дачи или городского дома. Я долго глядел им вслед. Мысленно, с замиранием сердца прослеживал их путь по ломаным коридорам старинных помещений до чистой и прохладной постели. Они издали, полуоборачиваясь склоненными головами, улыбались все той же своей невнятной двойной полуулыбкой и исчезали в обволакивающей тьме. Подобным образом они вели себя со всеми и во всех ситуациях – улыбались и только теснее прижимались друг к другу.

У них было много поклонников, оставляемых за пределами дачи и московского многокомнатного дома. Окна московской обители тоже выходили в сад. По весне в растворенные ставни вваливались тяжелые и пышные ветви сирени. Своим упадническим цветом и томящим запахом они вполне гармонировали с обликом сестер. Я это припоминаю с необыкновенной и даже странной, почти ослепительной ясностью и яркостью – раскрытое окно, лиловатая ветвь сирени, сестры, одетые во что-то утреннее, полупрозрачное, пенистое, тоже лиловатое, облокотившиеся на подоконник и бледными щеками касающиеся пенистой ветки. Я был увлечен старшей, Мариной, ничем, собственно, того не проявляя. Мне казалось, она знает. Подозревает о том. Искоса взглядывая на меня и улыбаясь, она спокойно наливала чай в огромную бездонную кружку и переводила взгляд на понимающую молчаливую сестру. Та тоже, вполне догадывающаяся, не скрывая любопытства, долго и спокойно рассматривала меня прозрачными несфокусированными глазами. Или не догадывалась? Марина со значением знакомила меня с их давним приятелем Ренатом. По первому разу он ничем мне не запомнился, кроме как лохматой головой и непомерной длины руками, несоразмерными с его коротковатым плотным телом и коротковатыми же ногами, на которых трубчато собирались многочисленными складками не по размеру длинные помятые брюки. Сестры как-то особенно привечали его. Это было сразу заметно.