Монстры

На даче гостей почти не случалось. Это мне со строгостью и несомненным одобрением рассказывала как раз упомянутая Марфа, в отсутствие сестер присматривавшая за их домом. Раньше она работала в монастыре для убогих. Готовила им. Убирала за ними нечистоты по причине неспособности многих не то что добраться до уборной, одиноко сиротевшей в дальнем углу у монастырской стены, но просто встать с постели. Я осторожно расспрашивал ее:

– Там вроде из людей электричество получали?

– Это, что их там били? – она неодобрительно осматривала меня. – А где не бьют? Везде бьют, – удовлетворенно заключала Марфа, поправляя выцветший платок, сползавший с ее не то что седых, но абсолютно выцветших редких и ломких волос.

Она явно не одобряла моих расспросов. И вообще моего присутствия здесь. Мизантропическая черноватая улыбка блуждала на ее корявом лице. Она была еще при родителях сестер, перед которыми благоговела, как перед барями, называя их в множественном числе:

– Андрей Николаевич говорили…

– Елена Николаевна, бывало, выходили…

После смерти господ она продолжала присматривать за дачей, перенеся свое почтение скорее на саму недвижимость и землю, чем на несолидных и непонятных наследниц. По осени и по зиме немало охотников залезть в пустой просторный богатый дом, покрасть чего-нибудь или просто поозорничать да испоганить. Марфа жила рядом. Она исполняла свои обязанности с суровой неукоснительностью. При ней ничего подобного не случалось. Да и не могло случиться. Как говорится, себе бы дороже вышло.

– Странные они, – начинала она и оглядывалась. Никого поблизости не было. Мы сидели на скамейке в медленно облетавшем по осени саду. Желтые листья уже полностью устлали немалое пространство дачного участка. Вверху бледнело затянутое тонкой пеленой невнятных облаков местное невысокое небо. Она крупными руками разглаживала передник, одетый поверх черного в мелкий горошек с белым воротничком, по моде пятидесятых, платья. Я молчал. Она тоже молчала. Первым не выдерживал я:

– А что странного-то?

– Что странного? – тяжело выговаривала Марфа, вопросительно и выжидательно взглядывая на меня. – Андрей Николаевич-то были достойные, серьезные. И жена его Елена Николаевна. Царство им небесное. А эти… – она в сомнении покачивала тяжелой головой. Я тоже заражался ее неявными и ни к чему конкретно не относящимися подозрениями. – Сточенные какие-то.

– Какие сточенные? – не понимал я.

– А вот такие и есть – сточенные! – странно, даже пугающе смеялась Марфа всеми морщинами квадратного татарского складчатого лица. Сдергивала с головы косынку, распрямляла ее на коленях. Некоторое время сидела полуседая, простоволосая. Потом снова уверенно приспосабливала косынку на голову, поправляла волосы и устраивала руки на коленях. Была она вовсе не статная, не крупная. Маленькая такая и коренастая. Наполовину татарка. А может, и полностью. Чингисханша! – как обзывали ее местные, когда она, вдруг налившись мгновенной неописуемой яростью, была готова убить на месте чем попало. Что под руку попадется: камень – так камнем, палка – так палкой.

Был у нее сын. Даже два. Но в основном поминали одного – Рената, которого я и встречал в московском доме ласковых сестер. Разговора про него с самой Марфой я никогда не заводил. Да и она его не поминала. Сестры тоже в основном помалкивали. Но при произнесении его имени улыбались, делали какие-то непроизвольные обволакивающие жесты руками, просто и невидяще смотрели в лицо вопрошавшему. Этим все и оканчивалось. А местные – он словно выпал из их памяти.

– Ренатка? Ну да, по садам лазит.

– Какое лазит? Ему уже за тридцать.

– Да? Ну, может быть. А так-то, по садам лазит! Ну, раз говоришь, не лазит, значит, не лазит. – Вот и поди разберись.

Говорили, что Марфа прижила его от немца, когда эти места подпали под недолгую оккупацию в годы последней Великой войны. Ей определили на постой в избу какого-то очкастого ихнего врача. Он квартировал мирно и беззлобно. Тосковал по оставленному в невидимых отсюда краях тихому домашнему быту, который по мере сил и возможности пытался воспроизвести на данном ему в кратковременное пользование клочочке обитания чужой пылающей земли. Починял всякие там плетни-заборы, интересовался скотиной, защищал Марфины интересы перед военной администрацией, что в немалой степени способствовало ее дурной репутации в послевоенные годы. Но пронесло. Миновалось. Ее не арестовали. Не выслали.

Другие же уверяли, что сын ее, как раз наоборот, случился от еврея. Да какой еврей? При чем тут еврей?! При нынешней склонности приписывать все странное и необъяснимое проискам еврейской нации на подобное не стоило бы и обращать внимания. Но уж исчезновение самой Марфы козням и проискам евреев совсем не припишешь.

– А где же Марфа? – как будто даже удивились Марина и Софья, когда я их об этом спросил.

– Действительно, где же Марфа? – обратили друг к другу бледные прохладные лица с нежными чуть приоткрытыми ртами.