Монстры

Вошла Марта. Молча села у постели. Ничего не говоря, уставилась в затылок Рената, отвернувшегося к бревенчатой стене. Некоторое время его еще колотило. Потом постепенно стало стихать. По всему телу разлилась водяная прозрачная прохлада. Как в почти уже неухватываемом, словно чужом и недостоверном детстве. Когда входил тоненьким нежным подростком в просторную, чисто прибранную, словно пустую, легкую и незаселенную дачу, за которой в белую зимнюю пору присматривала его мать. Трогала запоры парадных и задних дверей, но внутрь не вступала. Вглядывалась в темное окно, высматривая никем не побеспокоенный порядок совместного девического житья. С сомнением покачивала крупной, обмотанной серым шерстяным платком головой и шла вдоль по узкой уличной, протоптанной в глубоком снегу тропинке.

Ренат входил в сени. Затем через распахнутую дверь в большую гостиную. Сестры стояли посередине комнаты. Прижавшись друг к другу, чуть покачиваясь и улыбаясь, смотрели на него. Ренат останавливался. Замирал и нерешительно переводил взгляд с одной на другую, пока их лица не сливались в одно. Сестры разделялись и подходили с двух сторон. Он следил попеременно обеих. Летний полусумрак обволакивал все мягкими уступчивыми тенями. За окном был, по-видимому, день. Зимний день. Середина дня. Вечерело. Электричества не зажигали. Сестры были удивительно белокожи. От них исходил тихий, но достаточный на близком расстоянии свет. Особенно когда они разом быстро скидывали одежды – какие-то нехитрые одноцветные тонкие хитоны. Тогда их свечения было достаточно, чтобы высветлить в сумраке не только самих себя, но и близлежащие предметы. И Рената, одетого в нелепые деревенские одежонки. Они улыбались. Ренат замирал. Тихо, почти не касаясь его кожи, начинали медленно и неоскорбительно, почти ритуально раздевать, скидывая всю одежду прямо тут же под ноги. На ровный отполированный смутно поблескивающий теплый деревянный пол. По телу Рената, еще гладкому, подростково-нечувствительному и неопределенному, разливалась удивительная анестезирующая прохлада. Они нежно обхватывали его с двух сторон. Ненасильственно влекли к дивану. Он шел между ними, чуть-чуть задрав голову, попеременно заглядывая в лицо каждой. Он был ниже и худее их. Они, склонившись к нему, улыбались. Он терял ориентацию в пространстве и во времени. Так же как и способность разделить всех потелесно. Отделить себя от них и поделить их между собой. Добирались до дивана и плавно опускались на его прохладную повытертую коричневатую, но теперь в сумерках – просто темную, проминающуюся кожу. Она была тоже приятно холодновата, как кожа четвертого соучастника. Садились. Сестры по бокам, а он – гладкий, крепенький, обтекаемый – посередке. Они принимались его гладить. Опять прокатывалась волна растворяющей прохлады, и он замирал. И так дальше. И дальше, дальше.

– Как у зверя хребет-то, – с уважением говорил Георгич, сын местного Георгича, порождение некоего удаленного во времени и уже непроглядываемого ряда Георгичей, заканчивающегося и вовсе непредставимым первичным, как сказали бы немцы, Ур-Георгием. – Папиросы вывалил, курьяка, – как-то странно произнес он «курьяка».

– Не папиросы, а сигареты, – бессмысленно поправляет его Ренат. Нагибается и неловко подбирает с десяток размокших сигарет, рассыпанных по сырой траве. Сам же чуть вывернутой вверх головой исподлобья внимательно следит над собой нагнувшимся все движения прямого и вертикального Георгича.

– Сигареты-хуереты! – ухмыляется тот.

Георгич отвлекается, что-то выглядывая вдали. Ренат тоже смотрит в ту сторону и вроде бы замечает нечто. Но только приоткрывает рот, чтобы спросить, как Георгич опережает его.

– Нет там ничего, – и продолжает: – Тут часто бывают. Вон приезжали художницы. Сестры. – Внимательно поглядывает на Рената, но тот взгляда не отводит. – Церковь срисовывали. Знаешь их, что ли? – догадывается Георгич.

– На свете много сестер, всех не узнаешь, – несколько даже нагличает Ренат.

– Знаешь, знаешь, – не обращает Георгич внимания на его вызов. – По ночам раздевались и голые по церкви летали. – Ренат смолчал. – Сказывают. Писатель один. Лохматый такой. Все бродил, записывал и прятал. Говорит, своровать могут.

– Кто ж тут сворует? – подивился Ренат.

– Хотя бы и ты! – Георгич резко гоготнул. Ренат изобразил улыбку. – Жена с любовником на него охотятся. Говорил, ежли чего, так он их попросту топором. Знаешь его? – И не дожидаясь ответа, продолжал: – Что девки перед ним голые прыгали – так врет, наверное. А вот что срисовывали – сам видел. Они и остатное сняли.

– Штукатурку, что ли? – подивился Ренат.

– Хуетурку.