Монстры

Они сидели на достаточно безопасном расстоянии друг от друга и переговаривались громкими голосами. Небо еще более посерело и снизилось прямо до уровня их голов. Низкий такой, почти по земле стелющийся туман. Тут часто подобное бывает. Сырость необыкновенная. Вода ведь вокруг. Георгич повыше – его голова иногда пропадает в набегающих низких мокрых стремительных волокнообразных потоках. Ренат пригибал голову и видел прямой, торчком стоящий, словно обрезанный торс Георгича. Черный, морщинистый, как вырезанный из породы темного дерева, чуть потрескавшегося от времени и непогоды. Небо снова проявилось, и яркий свет до рези в глазах залил все окрест. Народ тут к подобному привычный. А приезжим поначалу даже утомительна подобная стремительность перемен. Иногда в лихорадку бросает. Жар поднимается, и ломота в суставах. Иногда же просто сон одолевает. Так прямо посреди дороги присядет путник, прислонится к большому стволу, да и заснет. Во сне улыбается. Видимо, представляется ему что-то приятное, мягкое, обволакивающее, женское. Потом вроде бы некое видение монастыря светящегося. Какие-то фигуры легко покачивающиеся плывут, чуть-чуть приподнятые над землей. И светятся. Одна из них приближается к страннику. Тот улыбается и просыпается. Вскидывает голову – где? что? какие времена?

И конец главе.

Д

Срединное уведомление

Вот, собственно, и все. Побалагурили, стало быть, и ладно. Ну, конечно, спросят:

– А что потом? Должно ведь быть что-то.

А потом – другая жизнь. Другие страсти. Другие люди. Другие дети. Другие дети других детей. Им трудно даже понять, что здесь происходило. Было. Жило. Проливало пот, слезы и кровь. Что это за такие слова неведомые доисторические: атанде, фикстулить, выпендреж, пристеночка, жесточка, вышибалочки, стоять на атасе, фикс с упором, штандор, общая жировка, подселенец за выездом, Зиганшин, Поплавский, слоняра, Анджела Дэвис, доктор Хайдер, больше килограмма в одни руки не давать, пройти боковым Гитлером. Внук спрашивает меня:

– А Ленин – это до революции или после?

– Это и есть сама революция, малыш! – отвечаю я, осознавая, что ничего так и не объяснил. И будет он спрашивать уже кого-нибудь другого:

– А почему Майкл Слаутер Сталина не любил?

Какой Майкл? Какого Сталина? Почему кто-то должен любить его или не любить? Что он – мышь какая-то, чтоб его Майкл Слаутер любил или не любил? И почему это может интересовать кого-то третьего?

И уже в дальнем неуловимом будущем, следуя неким странным программам и сакрациям, осмысленным и сотворенным некими умельцами, обнаружится, что Ленин – простое воплощение блуждающей функции фантомного квазитела. Вернее, даже наоборот – очень и очень сложное. Наисложнейшее. Нам нынешним в порицание и поучение. Нечто вроде такой огромной космической матки со многими прогалинами и вместилищами, куда причаливают фантомные эоны – и Сталин, и Майкл, и тот же Слаутер – отдавая ему чистую энергию и взамен отсасывая информационные паттерны. Мы с вами что – одна-две валентности. А у него тысячи! Сотни тысяч! Они-то и напитали его всесжигающей энергией. Сожгли гиперметаболизмом. И лежит он высосанной, ссохшейся хитинной шкуркой в своем охранительном мавзолее. А вынесешь на открытый воздух – вмиг рассыплется и ветром развеется.

Но это все в будущем, где нас уже и нет.

Вы, естественно, спросите:

– А что сталось с Ренатом?

Да ничего. Говорят, он долго лечился. Вылечился. Но это уже гораздо-гораздо позже тех событий, которые описаны в предыдущих главах. Забежав вперед, не удержусь и сообщу: женат. Но женат не на Марте, как вы могли бы подумать и предположить. Правда, это вы могли бы предположить несколько позже, будучи посвящены в последующие события последующих глав. Но с Мартой он все-таки расстался. Это уже после смерти Андрея и нелепой, ничем не оправданной и необъяснимой смерти Александра Константиновича. Многие грешили в связи с этим на Рената. Но зря, зря.

И все произошло после многочисленных кружений многочисленных всадников вокруг злополучного холма. А сестры исчезли. Исчезли неожиданно и как-то непредсказуемо. Пару раз еще появлялись в московских художественных салонах, но какие-то уж очень молчаливые. Неконтактные. И так-то они не были чересчур общительны. А тут и вовсе, проходили насквозь и исчезали в дальних помещениях. Кто-нибудь спохватывался:

– Где же сестры?

– А разве их несколько? – некий кокетливый толстяк неловко оборачивается всем неповоротливым телом, туго обтянутым каким-то старомодным буклевым пиджаком.

– Не знаю, – уже смешался и сам утверждающий. – Вроде бы одна точно.

– Постарели они как-то. – Такой вот глупый разговор.

Действительно. Всем и сразу стало заметно, что они не очень-то и молодые. Это всегда наблюдать мучительно и неловко. Но сестры как-то особенно истончались и повысохли. Тем более что принципиально мыслились молодыми, гибкими, легко ускользающими от всех и вся. В том числе и от годов, так легко настигающих нас, пустых и невыделенных. Но это, повторяю, было гораздо позже.