Монстры

Все это было сложно для Рената. Он замялся и не знал, что ответить. Александр Константинович легко положил руку на жестковатое плечо Рената. Тот не отстранился. Александр Константинович некоторое время внимательно и даже как-то озабоченно смотрел Ренату в глаза, не снимая руку с плеча. Словно посредством этого неминуемого взгляда, как нематериального транспортного средства, хотел переправить в своего юного друга тяжелое и тоже, естественно, нематериальное содержание. Повременив, мягко снял руку с плеча.

И Ренат уходил.

Постепенно слезы перестали мгновенно и обескураживающе проступать всякий раз при столкновении с внешними обстоятельствами. Они, как он любил говорить, провалились, пролились внутрь, где их скопились черные жгучие озера, сжигавшие все внутренности и выходившие наружу чистым, как на абсолютном спирту, ровным духовным горением. Свечением неким. Друзья соглашались. Отмечали, что это очень красивый и, главное, достоверный образ. Сквозь внешнюю оборонительную наросшую коросту боль выходила наружу необыкновенными всплесками в живописи. Краски на полотнах пылали не открыто и буйно, но потаенно и страстно, как подземное горение неутолимого и неодолимого торфяника, могущего полыхать и без доступа кислорода. Изображал он теперь на картинах нехитрые сюжеты нехитрой, нефиксированной жизни. Какие-то фигуры, букеты и пейзажи в окружении этого всеобщего и необжигающего внутреннего полыхания. Но где же было по тем временам подобное выставлять и показывать?

Да, подпольная жизнь его началась задолго до этого вот реального деревенского подвала. Сначала его, как водится, отовсюду повыгнали. Со всех начальственных постов. Изо всех советских привилегированных организаций. Собрались какие-то официальные собрания, где старые знакомые и соратники по тем самым делам и идеям, за которые и осуждали, выперли его со всех занимаемых постов. Поисключали. Сняли. Вывели из состава тех же самых президиумов, комитетов, комиссий, органов и союзов, куда в свое время с таким искренним восторгом и энтузиазмом избирали, принимали, кооптировали и вводили. Потом уже, понятно, повыгнали и их самих. Потом и следующих. Потом уже и вовсе.

Стали ходить по мастерским и квартирам, проверяя, кто чем там занимается. Что изображают себе укрытые и злонамеренные на тайных и приватных полотнах и картинах в часы коварного и неуследимого уединения. Он в жалкое свое во спасение изобрел нехитрую хитрость. Поставил посреди крохотной мастерской на мольберте как бы неоконченный, вечно неоконченный портрет Ленина. Вечно в «трудной, мучительной, творческой работе» (как с преизбыточной как бы искренностью и пафосом он объяснял очередной комиссии). Над которым он вроде бы неусыпно и деятельно трудится. Все остальное же, компрометирующее, запрятывал в глубину под топчан. Комиссия входила и подозрительно оглядывалась. Персонаж был подозрительный и с плохой биографией. Инстинктивно останавливались, не приближаясь. Выдерживая как бы точное расстояние. Оглядывались. Внешне придраться было не к чему. Пока не к чему. Да ведь реальных причин и поводов никто и не искал. Доставало самого подозрительного вида и той самой сомнительной биографии.

– Тааак, – начинал начальствующий, вперяясь в портрет и моментально отходя от него, задирая голову к потолку, к верхнему бордюру вдоль голых облезлых стен. Демонстративно заглядывал под топчан, но до реального обыска все-таки пока не опускаясь. Выпрямлялся. Переводил дыхание. Сжатое в полной дебелой груди стенокардией и высоким давлением сердце гулко билось и наливало лицо бордовым цветом. Оглядывая молчащих коллег и опуская глаза к кончикам своих нечищеных ботинок, продолжал: – Что еще у нас?

Художник молчал. Все молчали. За окном пролетала огромная черная птица. Поворачивала голову в их сторону. Застывала в воздухе, всматриваясь в глубину помещения. Находящиеся в комнате, в свою очередь, поворачивали к ней настороженные лица. Некоторое время глядели друг на друга, пока ворона не исчезала за очерченной рамой окна. Немного помолчав, комиссия возвращалась к действительности.

– Помнится, и в прошлый раз этот портрет был. А? – продолжал председатель.

– Да, да. А как быстро сделаешь? – Никак невозможно! – художник вглядывался в лицо председателя, пытаясь высмотреть там свою судьбу. – Задача творческая, нелегкая. Образ сложный. Все время поиск, находки, ошибки, – нес он всеми понимаемую и как бы принимаемую чушь. – Да и нездоров я. Трудно мне, – пытался художник нажать на чувствительные струнки этих каких-никаких, все-таки человеческих существ. И вправду, все уже были немолоды и обременены всякого рода возрастными недугами. Последнее воспринималось с большим пониманием. Сочувственно кивали, оглядываясь на председателя. Когда же художник опять принимался за свои якобы творческие муки, все недовольно воротили носы. Но слушали. Слушали. Вопрос – принимали, прощали ли? Кому попускали, кому и нет.

– Ведь задача грандиозная, – продолжал нести ненужную околесицу художник. – Образ ведь размера: