Монстры

– У кого есть замечания, – досадливо прерывал его начальник. – Замечаний не было. – Идем дальше. Сколько еще мастерских? – никто ему не отвечал. Покидали помещение.

Художник долго прислушивался к исчезающим голосам и шаркающим ногам. Сердце сдавливало и болело. Рушился прямо на ближайший стул, расположенный как раз возле у провально-спасительной картины. Сидел, ничего не ощущая и не воспринимая.

Где-то через полчаса раздался негромкий стук в дверь. Словно кто-то скребся. Художник вздрогнул. Привстал, быстро и опасливо обежал глазами пустынную мастерскую. Медленно приблизился к двери.

– Это я, Петр, – различил он шепот одного из членов комиссии, своего старого-старинного, еще со времен детства в мелком провинциальном городишке знакомого. Отворил дверь, впустил приятеля, огляделся и тихо, но плотно притворил за ним. Тот торопливо начал сразу от двери:

– Ты бы лучше убрал это, – не глядя, махнул рукой в сторону упомянутого сакрального объекта. – А то и из-за него неприятности будут. Сейчас так не пишут. В общем, лучше убери. Наши-то еще ничего. То есть… ну, понимаешь. А придет кто посторонний: Лучше убери.

– А что же я должен поставить на это место? – в смятении залепетал художник.

– Ну, не знаю. Сам придумай. Спортивный праздник какой-нибудь. Или колхозный.

– Спортивный: Колхозный? – художник медленно, но в то же время и стремительно осваивался с этой идеей. – Где-нибудь на Востоке. В Киргизии например, – несколько даже просительно и вопросительно взглядывал он на приятеля.

– Не знаю, не знаю. – Петр, не глядя в лицо старому знакомцу, протянул руку. Потом, отстранив, приоткрыл дверь, протиснулся в щель и исчез.

Так закончилась его лениниана. И почти тут же началась война.

Она его застала в мало кому ведомой деревне, в которой он оказался после своей бурно-удачливо-неудачливой жизни. И здесь его поразил один местный умелец. Только в нынешнем своем состоянии художник смог понять, осмыслить сильный, почти пророческий смысл его неординарного поступка. Тогда же, попутно отмеченной дикости и несообразности произошедшего, художника поразил профессионализм произведенного действа. И вправду, умение, знание, профессионализм поражают в любом, даже самом отвратительном, мерзком поступке и произведении. Он как бы парит, воспаряет неким таким самоотдельным существованием над невозможно пакостным нравственно-эстетическим содержанием.

Местный невзрачный слабомощный мужичонка поздним осенним днем, хитроумно все рассчитав и изящно соорудив, созвал невеликую местную общественность. Серьезно и удовлетворенно оглядев всех, лег во гроб, помещенный в сырую, им самим же предварительно выкопанную могильную яму. Затем каким-то невероятным способом произвел захлопывание крышки с последующим засыпанием, обрушиванием поверх себя огромного холма подготовленной для сего мокрой, тяжелой, черно-сизой земли. Произошло осмысленное и неотвратимое самозахоронение. Местное население сосредоточенно и молчаливо наблюдало за процессом, издав лишь слабый звук удивления в самом конце этого, если выразиться по-современному, выразительного перформанса. Постояли и разошлись. Художник не отважился спросить у кого-либо, что это все значит. И значит ли что-либо? Хотя, конечно, все что-нибудь да значит, помещенное в сильное искривляющее поле человеческой культуры.

О немце, находившемся наверху, на поверхности, он знал немного. Тот был для него мифической фигурой, живущей при дневном свете. Его верхнее положение поразительно совпадало с идеей величия и превосходства арийской расы над всякими там злодеями и недоумками, мельтешащими у подножья ее величия. Скрывающими свои подлые замыслы и коварство по всякого рода темным углам и сырым подпольям.

Видеть верхнего жителя художнику почти не доводилось. Однажды только, когда тот где-то задержался допоздна, а он, несколько утратив бдительность, приподнял крышку погреба, тут же успев неслышно и спасительно опустить ее назад, мельком сумел заметить проплывшую мимо подвыпившую громоздкую полноватую фигуру, весело бормотавшую себе что-то под нос, естественно, по-немецки. Достаточно понимая по-немецки, он смог разобрать что-то про киндер и гартен. В отличие от своих друзей-соратников-соперников-врагов-художников, он на короткое время в молодости попал как раз не в Париж, а в Берлин. На Савиньи Платц. Жил достаточно скупо и размеренно. Сиживал в кафе и пивных. Курил. Что-то читал и рассматривал. Посещал, понятно, выставки и музеи. А много чего удивительного можно было рассматривать и посещать в тогдашнем бурлящем и весьма продвинутом в области искусства и всяких авангардных штучек Берлине. Все было поразительно для провинциального юноши с самого дальнего южного края зашевелившейся России. Послевоенная Германия была удивительно свободна, что к тому же сочеталось с неотменяемыми и до сей поры неведомыми в России бытовыми удобствами. Правда, в то время и в России свободы было предостаточно. Особенно в сфере искусства и культуры. А вот с бытовыми удобствами – не очень. Не очень.