Монстры

– Работать не умеют, – рассказывал он, воротясь к себе в Германию. – Люди неглупые, сообразительные, а работать не умеют (арбайтен, в смысле). Порядка нет. Но власть старается привить этому непривычному к постоянству и размеренности народу некие европейские правила ведения хозяйства. Власть там правильная. Жесткая, но правильная. А как с таким народом? Никак нельзя власти быть слабой. Лет через двадцать-тридцать там все будет в порядке. Поверьте мне, лет через двадцать они всему миру покажут, как надо жить. А в общем-то народ интересный, необычный, – заканчивал он повествование, оглядывая все свое семейство и пришедших гостей светлым ласковым взглядом. И еще всем на удивление рассказывал историю, поведанную ему каким-то немалым чином СС, посещавшим в России некие удаленные от людского жилья и любопытства полуразрушенные монастыри. Там ему показывали удивительные опыты с никчемными, полуразрушенными людьми. Это было удивительно настолько, что и пересказать-то невозможно. Связано вроде бы с получением какого-то нового неведомого типа энергии. Ну, в Германии и своих таких никчемных было предостаточно. И тоже непонятно, что с ними делать. Почему бы не последовать русским, коли они уж в этом опередили нас. Совсем незазорно, – говорил объективный немец. До войны было еще далеко.

– Собирают их там, – поведывал он, – и бьют. Очень сильно. Но зато получали взамен ценную энергию. Я же говорю, народ дикий. С ним нельзя иначе. А власть у них вполне образованная. Да, кажется, все закрыли. Какое-то вредительство обнаружилось. Странный народ. Сам себе во вред все делает, – действительно не понимал и сокрушался рассказчик, взглядывая на слушателей. Внимавшие ему если и не удивлялись, то заинтересованно покачивали головами. Да, народ, действительно, как уже неоднократно о том писали выдающиеся немецкие мыслители, неординарный. Хотя странный и диковатый. Может, сейчас, благодаря новой жесткой и осмысленной власти, все-таки подсоберется, образумится и встанет на путь ясного и осмысленного европейского развития. Хотя, конечно, коммунизм. Да и евреи в очень уж большой чести. Но, скорее всего, образумятся.

Конечно, он был враг. Но враг какой-то свой, к которому уже и попривыкли. Пообжились. Изредка кто-нибудь из деревенских поминал:

– Как твой-то?

– Да ну тебя! – отмахивалась Марфа и уходила по делам.

Она прислуживала ему, отлучаясь из дому только за скотиной. Да тайком по ночам, когда к подполью своего пленника в дальней маленькой темной комнатке небольшого дома приносила миску с едой. Художник ел. Она молча сидела рядом. Иногда поев и посидев рядом, он без лишних слов лез ей за пазуху. Задрал юбку и прямо на полу около провала вниз, в свой подпол, залезал на нее. Все происходило в абсолютной тишине и темноте, сопровождаемое еле слышным пыхтением. Затем Марфа на ощупь оправляла юбку и кофту, невидимой рукой проводила по волосам, подбирала миску и поднималась.

– Погуляй. А то, ишь, засиделся. Только тихо. Накинь салоп. – Он, ослабевший, нелепо напяливал на себя просторный короткий женский салоп и выползал с заднего крыльца, отделенного от комнаты мирно спящего немца несколькими пустыми помещениями.