Монстры

Они сидели в обычной городской квартире. Темнело. Света пока не зажигали. В почти придвинутом к ним вплотную таком же противоположном неразличимом девятиэтажном крупноблочном доме на том же отмеченном седьмом этаже, как раз напротив, горело прямоугольное кухонное окно. По летней душноватой погоде оно было распахнуто. Виднелся чей-то громадный торс. Приглядевшись, можно было различить безразмерную бабу, свирепо орудовавшую у плиты. Все проглядывалось почти до стереоскопической ясности. До скрупулезных подробностей. До рези в глазах. Кухня освещалась желтоватым равномерным светом голой, подвешенной под самым потолком, семидесятипятисвечовой лампой. Баба стояла за плитой боком к наблюдавшим. Вернее, наблюдавшему. Кожа ее прямо пылала малиновым огнем свежего загара от ослепительного жаркого солнца нынешнего нестерпимого, просто небывалого июля. Вокруг Москвы все горело – леса и торфяные болота. Подземные залежи торфа на неимоверных глубинах выгорали уже под самим городом. В отдельных местах в пылающие распахивающиеся преисподние проваливались целые дома. Оттуда наружу выходил странный гул и нестерпимый запах гари. Город заволакивался дымом. Не было видно на расстоянии вытянутой руки. Окно же напротив открывалось в беспредельной ясности и промытой, прямо-таки цейсовской оптике.

В красновато-желтоватом смешении электрического света и отсветов газовой плиты баба выглядела инфернальной. Как высунувшейся по пояс из какого-то нижнего пекла. Она орудовала огромными чугунными приспособлениями. Досюда доносились гулкие соударения их с чугунным же оборудованием плиты. Параллельно с тем она пребывала в состоянии полнейшего забытья и ненарушаемого сосредоточения.

Не дождавшись ответа, Ренат продолжал:

– Помнишь «Васек Трубачев и его товарищи»? Когда всем отрядом наряжают новогоднюю елку в школе? Что-то такое трогательно-советское нелепое и невинное.

Аккуратный собеседник вкрадчиво поднес к губам большую чайную кружку, наполненную пивом. На столе и под столом громоздились пивные бутылки. На столе полные, под столом, понятно – пустые. Приятели сидели давно. Голоса их уже потеряли, впрочем, и ненужные, особенно для того рода обсуждаемой материи, четкость и артикуляцию. На тарелках виднелись остатки чего-то неопределяемого. Вроде бы мясного. То ли сосисок, то ли вареной колбасы. Все было подъедено. По краешкам, обведенным двумя слабыми голубоватыми полосочками, темнели коричневатые бугорки застывшей и не использованной до конца горчицы. Пиво, к счастью, еще оставалось.

Баба в окне тяжело развернулась. Лицо у нее было огромное и плоское, пугающее своей тяжелой невыразительностью. Она всматривалась во внешний полумрак. В неосвещенном пространстве противоположного окна вряд ли что-либо можно было разглядеть.

– Я имею в виду момент после украшения елки. Этот конкретный промежуток времени.

Отхлебывая пиво, собеседник поглядывал на бабу. Справа от нее вырастала гора странных тестоподобных образований. Приятель пробежал глазами по ее огромному почти металлическому бюстгальтеру и блеклым мощным голубоватым трусам, вместе с бедрами наполовину обрезанным нижней рамой окна.

– Там есть место, которое никто почему-то не помнит. Васек сползает с лестницы и отбегает в сторону. Лицо его меняется, словно деревенеет и коростой покрывается. Помнишь? – Собеседник не отвечал, только вперил в Рената вытаращенные глаза. – Он весь чуть подрагивает. Холодные капли пота проступают на лбу. – Собеседник неопределенно хмыкнул и отер лоб маленькой ладошкой. – И говорит таким замедленным низким, вроде бы плывущим, голосом. Вернее, отвечает. Непонятно кому. Вопросов со стороны не слышно, а ответы ясно различаются. – Да! – тяжело говорит Васек, словно ворочает языком огромные неподъемные железные обода. Молчит, и капли холодного, не по-детски крупного пота сбегают по его бледному, как гипсовому лицу паркового пионера. Заползают в глаза. Просто-таки разъедают, выедают их. Словно концентрированная кислота. Пробегают по щеке до подбородка и оттуда капают на пионерский галстук, который чернеет прямо на глазах. Но Васек стоит окаменелый и ничего не чувствует: Понимаешь, стоит. Стоит непомерно долго. Страницы две-три. И никто не помнит. Никто.

– Что, там прямо так все слово в слово и написано? – недоверчиво подивился приятель.

Он не отрывал взгляда от бабы, которая повернулась к нему широкой крупноскладчатой спиной, тесно перехваченной, почти перерезанной тонкой задней полоской свинцового бюстгальтера. Она сосредоточенно искала что-то в дальнем шкафу. Опять обернулась широким мясистым лицом. Улыбнулась. Даже вроде бы подмигнула и, отвернувшись, продолжала что-то искать. Затем, нагнувшись куда-то совсем уж вниз, почти исчезла из видимости, оставляя наблюдению только непомерный зад, обтянутый голубоватыми трусами.