Монстры

– Послушай, Вась, – грузным телом навалившись на столик, заставленный пустыми бутылками, и не в силах уже держать голову, один светлобородый говорил другому седоватобородому: – Ну не могу! Всю душу, проклятые, изъели! – Из контекста становилось ясно, что он имеет в виду вредную еврейскую нацию, захватившую в их неведомом маленьком городке всю власть и невиданными способами издевающуюся над тамошним коренным, автохтонным населением, изводя его. Почти сводя на нет. Трагическая ситуация была в тех никому не ведомых местах. Да и повсюду практически то же самое. Ужас просто! Особенному же издевательству, как можно было понять, подвергались лучшие представители местного населения в виде замечательных русских писателей. А вернее, данного конкретного письменника. – Не могу! Прямо топором бы их всех! – патетически, насколько позволял его вялый голос и неподчинявшийся язык, закончил он тираду и ударил непослушным кулаком по столику. Слабо зазвучали бутылки. Одна из них накренилась, упала на застеленный пружинистым коричневатым линолеумом пол и, потренькивая, покатилась под чей-то столик. Некоторые головы проследили ее путь и снова возвратились к своим высоким духовным проблемам.

– Иван, ты же писатель! – убеждал его более мужественный и политически умудренный приятель. Он был постарше и порасчетливее. И был вполне точен. – Ты их словом еби!

– Словом, словом еби! – долгое время потом укатывались со смеху наши приятели. – А ведь, по сути, он прав. Он абсолютно точно квалифицировал суть и призвание российской литературы. Это и есть высшая миссия писателя – ебать словом! – и снова покатывались смехом. – В смысле, жечь глаголом. Высокая русская демократическая традиция! – и снова взрыв хохота – молодость! Преизбыток энергии! Не изведенный жизненной рутиной энтузиазм.

На них оборачивались. Они же с гордой независимостью, однако, и в меру неуверенно, но как бы безразлично оглядывались, посматривая на случавшихся здесь местных классиков и ловя на себе их взгляды. По другому случаю они достойно улыбались, будучи кому-либо представляемы. Да, так и было.

– Изредка. Ивана вот. Лешка уехал. Гоша тоже где-то там. – Ренат неопределенно махнул в некоем дальнем направлении. – В Швеции, кажется.

– В Швеции, – подтвердила Марта.

– Тамару иногда – по телевизору. Четвертая, или какая там, власть. – Помолчал. Поглядел по сторонам. Вздохнул. – Андрей вот… закончил, не взглянув на Марту.

– Она не замужем? – снова неловко и не в ту степь начала Марта. Вернее, продолжила.

– При чем тут это! – воскликнул Ренат, обеими руками вцепившись себе в волосы и прямо упершись глазами в правильное, столь знакомое ему и обыкновенно спокойное, даже гиперспокойное, чуть ли не каменеющее, немного квадратообразное, будто бы кошачье, немецко-лютеранское ее лицо с удивительными, огромными, сияющими помимо ее собственной воли, голубыми глазами. Она была немкой, чьи прадеды обрусели в давние времена. Где-то до Первой мировой приехали в предреволюционную Москву по каким-то инженерным делам из своего мирного размеренного Кенигсберга, да и остались. Их вроде бы без всяких там сомнений насквозь русская фамилия, переданная по наследству Марте, Зайцевы, была простой русификацией родовой фамилии Зальц, которую и поныне продолжали носить неведомые дальние родственники в Петербурге и где-то там в Германии, по-прежнему Зальцы, не подпадавшие ни под какие иноязычные законы.

Над их головой опять раздалось:

– У вас свободно?

– Занято, – резко отвечала Марта. – У нас занято.

– Интересно, – занервничал пожилой мужчина – Я уже полчаса стою с подносом.

– Вам сказали, что занято, – резко оборвала его Марта.

– А вы на меня не орите! Не орите! Ишь, разоралась. Это общественное место. Тут, кто хочет, может без спросу на любое место садиться. Я постарше вас буду, – взорвался мужчина.

Марта схватила со стула сумку, накинула плащ и стремительно, не оборачиваясь, направилась к выходу. Мужчина проводил их недобрым взглядом. Кое-кто обернулся на их стремительный выход. Но немногие. Немногие. А что оборачиваться-то – у самих, поди, подобных историй и нервностей предостаточно.