Монстры

«Когда в последний раз, мать твою перемать, видал скотину?» – «Утром, – отвечает. – В город за керосином в лавку шел. Ну, у стадиона которая. Селькомовская-то уж неделю как закрыта. Кольки-керосинщика, мать твою, никогда не бывает. Ну, я к стадиону и ходил. А она, лошадь-то Симоновых, под мостом стояла». – «Да мы не про Симонову, а про колхозную». – «А-аа. Колхозную. Вот она и стояла там утром. Я еще за керосином шел. Смотрю, лошадь стоит». – «Симоновская или колхозная?» – «А вам какая нужна?» – «Мы про колхозную. Колхозную!» – «Вот она колхозная и стоит там с утра». – «А Симоновская?» – «Симоновская и стоит». – «Да мы тебя про колхозную». – «Я и говорю, иду с утра, а она там стоит». – «Да какое с утра? – перебивают его. – Она уже вон, со вчерашнего вечера валяется», – и вовсе уж возмущается дознающий, правда, по долгому опыту заранее предвидящий конечный результат подобного допрашивания. А в стороне валяются почти уже разложившиеся до уровня некой слизи останки обсуждаемого животного. «А и вправду. Смотри-ка, вся посгнила. А совсем вот недавно под мостом стояла. Я еще Сереге Осипову кричу: – За керосином идешь? – Нет, – говорит, – крыльцо подправляю. – Так потом подправишь. – Не, потом в Москву надо за колбасой. И хлеб кончился. – Ну, как знаешь, – отвечаю. – В Москву так в Москву. Я пошел, – и пошел». А лошадь стоит прямо в нескольких шагах. «Так то, видимо, другая», – устало отворачивается от него милицейский чин. (Если вообще была там какая-нибудь лошадь – добавим мы от себя.) «Послушай, а тебе какая лошадь-то нужна?» – «Колхозная, колхозная», – почти со слезами отчаяния в голосе произносит официальный человек и собирается вовсе покинуть это бессмысленное место доследования. «Про колхозную не знаю. Нет, ты послушай, – догоняет его голос свидетеля. – Вчера вот ребята озоровали. Может, они, – милицейский отмахивается от него, безнадежно пытаясь выискать себе другого, случившегося на этом месте в тот урочный час. Да где уж выискать?! А и выищешь – какая польза? И так везде. Я узнавал – везде. Как только сыщики бандитов и всякого рода злоумышленников отыскивать умудряются – ума не приложу. Знать, вмешательство неведомой силы, обладающей неимоверным количеством информации и благоволящей к определенным, ее чувствующим и воспринимающим, через то становящимся всем известными сыщиками и дознавателями. Видимо, так. А то просто ума не приложу, как бы это могло происходить обычным человеческим способом. Хотя, нет, бывает и другое. Бывают и другие. Все видят и знают, но скрывают. Хитрят чего-то. Слова из них не вытянешь. «Что-нибудь видел?» – «Ничего не видел. Спал я», – и щерит щербатый рот с отсутствующими двумя передними зубами. Так что прямо провал какой-то в темень непроглядную ровно посередине лица. «Ничего не видел», – за чем сразу недвусмысленно угадывается, что все видел и знает. Но будет скрывать за-ради каких-то своих тайных коварных целей. «Как это не знаешь? – исполняется обоснованным подозрением милицейский чин. – Вон, тебя ровнехонько видели, крыльцо починял». – «Ну, починял. А что, нельзя? Можно». – «Так это как раз напротив». – «Чего – напротив?» – «Чего, чего! Лошади пропавшей напротив». – «Ну, и напротив. А я спиной стоял». – «Да как же спиной, когда тебя окликнули, ты и обернулся. Сказал еще, что за колбасой в город поедешь». – «Ну, за колбасой. Что, нельзя? Можно. Еще никому пока закон не воспрещает за колбасой в город ездить. У нас в стране демократия для трудового народа». – «Демократия-то демократия. Но и закон-порядок строгий», – суровеет вопрошающий, наклоняясь и вперяясь в его серое лицо, испещренное многочисленными морщинами, в которых засели неистребимые пыль и пепел. «Ладно, с нами поедешь», – и увозят. И там во всем сознается.

– А где это все происходило? – поинтересовался Николай. Он сидел за столом на единственном стуле. Ренат по-прежнему стоял, прислонившись к стене около двери в соседнее помещение.

– В Звенигороде под монастырем. Знаешь?

– Как не знать. В нем, в монастыре этом, знакомые Зинаиды, о которой я тебе говорил, какие-то свои неведомые опыты производили над калеками послевоенными. С «гебешниками» вместе. Что-то связанное с их Шамбалой и нетварным светом. Ну, все позакрывали. Половину пересажали. Один из них свою жену потом порешил. Потом бежал. Бывал я там. Летом с родителями. Зинаида тогда в Ташкенте еще жила, но каждое лето рядом с нами дачу снимала. И как раз посещала своих в том монастыре, через речку напротив. Местные, помню, черт-те что несли про те монастырские дела. Отец все возмущался – темнота деревенская. Суеверие. Двадцатый век, а тут прямо как в Средневековье живут. Он иронически относился ко всем бабкиным и материнским мистическим приятелям. Зинаида его не переносила. Помню, отец чуть до истерики ее не довел, потешаясь над рассказом, будто здесь, на Посаде какая-то тетка прямо вдруг ни с того ни с сего взяла да и на месте сгорела. Сама по себе, – усмехнулся Николай. – Мы с ребятами бегали на речку. Только ничего и не выглядели.