Монстры

Я наблюдал бегунью на различных скоростях и на различных расстояниях – на расстоянии 10 сантиметров она несется, поднимая вихрь пыли за собой; я наблюдал ее стремительность на уровне крыш девятиэтажного дома; я видел ее высоко в небесах, сопровождаемую шлейфом фосфоресцирующих частиц – мне казалось, я мог понять это адекватно.

5

                 Бегунье нет иного долга
                 Кроме как перед чистым бегом
                 По ходу дела странной негой
                 Мучительно и нестерпимо долго
                 Оборачиваясь
                 В жгучий, как кварцевый, песок
                 Перетирая долг – высок
                 Высок
                 Этот труд

6

                 Прыгунья, вырви свои ноги
                 И сердца мощный механизм!
                 Сядь нищенкою у дороги
                 Как исихаст! как онанист!
                 Сосредоточься не мигая!
                 И вот увидишь: там другая
                 Легконосимая
                 Бегунья
                 Летит
                 Одним воображением твоего созерцательного усилия
                                                  в беспамятном пространстве всебытия

11

Бегунья неожиданно для всех открывает глаза и улыбается ответно, проплывая на огромном катафалке посмертной славы, заваленная ядовитыми зелеными цветами.

Чудища властной идеологии

Пятая тысяча или Мария Моряк Пожарный Еврей и Милицанер

1980

Предуведомление

Формирование всякого сборника окончательно определяется для меня рождением его названия и возникновением предуведомления. Если название обыкновенно выплывает где-то в середине написания сборника и в какой-то мере само конструирует остатную часть, то предуведомление уже есть ретроспективный взгляд на сотворенное, свидетельство не его эстетической ценности, но причастности к моей судьбе. (Кстати, именно по этой границе проходит различение официальной и неофициальной поэзии. Вроде бы и там и там есть таланты, и там и там есть стихи – но цена платится за них разная. Кстати, хотя и эмиграция платит тоже цену немалую, но иную, не нашу, наша местная валюта неконвертируема. Но это вопрос сложный и ответственный, и не здесь о нем говорить.)

Так вот, сборник порешился, с предуведомлением все ясно, обратимся к названию. Пятая тысяча – это просто констатация того, что написано четыре тысячи стихотворений и пошла пятая. Встает вопрос, и не только перед опытным читателем, но и предо мной самим – зачем столько? Вглядываясь в написанное (т. е. прожитое), понимаю, что количественную сторону этого предприятия объяснить решительно не в состоянии (наверное, чтобы жить). Не могу объяснить и само побуждение писать (наверное, тоже, чтобы жить). Но как писать? Как писать именно мне? Как писать именно мне и именно в это время? Могу заметить, что я (как и еще некоторые в русской культуре) всеотзывчив и болтлив. И в соответствии с этой слабостью, а может быть, и не совсем слабостью, все мои усилия были направлены, вернее, сконцентрированы осмысленно и интуитивно на отыскании такой системы, в пределах которой и в стилистике которой можно было бы болтать обо всем, о чем болтается с друзьями, со встречными, на собраниях, в книгах и в газетах. Удалось? – в какой-то мере. Во всяком случае, я не чувствую в себе никакого явного количества остатного, гниющего, неиспользованного языкового материала. Для себя, со всеми возможными и очевидными оговорками, я старался разрешить интонационную задачу пушкинской поэтики. И в результате вышеупомянутого количества на пределах ограниченной поэтической судьбы возник достаточно насыщенный интонационный раствор. И естественным следствием (возможно, спровоцированным не только внутренними свойствами моей стиховой деятельности, но и общими закономерностями бытования культуры в обществе) было возникновение кристаллических образований в этом растворе. Т. е. интонация стала местами свертываться в знак (как в ортогональных проекциях линия свертывается в точку, а плоскость – в линию). Об этом, собственно, и есть вторая часть названия сборника. Распределение в сборнике этих образований, могущих быть выделенными и в отдельный цикл, сознательно и в соответствии с естественным принципом их возникновения, случайно и неравномерно. Будет ли этот процесс кристаллизации определять дальнейшее мое творчество и приведет ли к образованию окончательно жесткой структуры – не берусь судить. На то и есть судьба. На то и есть свобода поэта и читателя встречаться на перекрестках судеб личных и всенародных.