Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Однако есть одно «но». Случай богатых и жадных клириков стоит особняком. Как и все богачи, будь они миряне или церковники, священники с кругленьким состоянием не имеют права на спасение души после смерти, согласно теориям спасения в бедности. Хорошо. Но это далеко не все! Они вызывают по отношению к себе дополнительную ненависть, уже активную, которая превращается в антиклерикальную, антидесятинную практическую деятельность. И это, наряду с очевидными материальным причинами, связано с конкретным выводом: будучи недовольны тем, что они исключены из числа проживающих на небе post mortem, эти негодяи-церковники, используя награбленные и нахапанные ими богатства, ухитряются лишить райского блаженства также и своих прихожан. Сидя по горло в золоте и будучи людьми недостойными, они неспособны отпускать грехи своей паствы. Попы крадут все людское имущество, — заявляет Сибилла Пьер, повторяя слова Отье, произнесенные в одном из домов Акс-ле-Терма[928]. — Едва они окрестят детей, как сразу загребают все, унося с собой даже масляные светильники и свечи. За то, что они служат мессу, за то, что они что-то говорят, они требуют денег; они не живут, как должны жить, — вот потому-то они и потеряли власть отпускать грехи, и свои, и чужие[929].

Таким образом, евангельская и «спасенческая» трактовка выдающихся достоинств приверженцев добровольной бедности направляет недовольство низших классов на духовенство и его возмутительные богатства. Парадоксальным образом это создает своего рода громоотвод возможного недовольства богатыми мирянами. Нужно будет дождаться секуляризации темы бедности (осуществленной, например, во время распространения в «синей библиотеке» истории дядюшки Нищеты [bonhomme Misere] в XVII и XVIII веках{388}): тогда глухое ворчание против богатства, старое как мир или, по крайней мере, старое как Евангелие, приобретет все признаки побуждения к классовой борьбе против всех и всяческих богачей, будь они церковниками или нет.

* * *

Превозносимая в Монтайю бедность — это вовсе не бедность любого оборванца. До этого далеко! Пьер Мори вполне может презрительно относиться к накоплению богатства, которое как приходит к нему, так и уходит; тем не менее он считает, что с материальной точки зрения бедность — это болезнь (II, 30). Болезнь, конечно, излечимая, от нее можно избавиться, полагает добрый пастырь, если обладаешь в этом мире некоторой сноровкой. Раймонда Бело, Арно Сикр и Арно из Бедельяка также отнюдь не питают почтения к стесненному состоянию, в котором оказались они сами либо их ближние, будь то в крестьянской, городской среде или в среде мелкой знати. Они чувствуют себя смущенными и раздраженными тем снисходительным презрением, с которым смотрят другие на семью одного, мужа другой или на персону третьего. Пауперизация еще в большей степени, чем бедность, является экономическим выражением неудачи и нисходящей социальной мобильности: она считается серьезным изъяном. Лучше уж давно быть бедным, pauper, чем обедневшим недавно, depauperatus (III, 64; II, 21, 29; III, 57).

На практике уважаемая и почитаемая бедность, противопоставленная богатству, алчности, скупости, — это бедность, которая является следствием не пауперизма как такового, а именно добровольной бедности или, точнее, состояния бедняка по вере, вызывающего восхищение монтайонцев. Это необходимо сопоставить с положением паломника, также вдохновляемого в ходе странствий достойно принимаемой или даже желанной нуждой. Бедняк по вере, иными словами... «добрый человек». В Монтайю, — говорит Беатриса де Планиссоль своему второму любовнику[930], — все говорили, что нужно подавать паломникам и беднякам по вере; и теми словами, «бедняк по вере», называли еретиков, которых также звали в деревне добрыми христианами («добрыми людьми»).