Монтаньяры

Лучше исчезнуть из кафе, чем из жизни! Видимо, неизвестный знал, что в последнее время многие активные санкюлоты арестованы за «антипатриотические разговоры». Но могли ли люди молчать, когда на их глазах происходит нечто страшное, чудовищное? 10–13 апреля (21–24 жерминаля) Революционный трибунал судит 25 обвиняемых. Главный среди них — 30-летний прокурор Коммуны Шометт, любимец бедноты Парижа. Вместе с ним вожаки революционных секций. Это те самые люди, которые штурмовали Бастилию, свергли монархию, привели к власти Революционное правительство.

Фукье-Тенвиль обвиняет Шометта в страшном преступлении, в намерении «уничтожить всякую мораль». Между тем никто так самоотверженно не воплощал всей своей жизнью самые гуманные, чистые побуждения санкюлотов. Бывший учитель, фельдшер, он выдвинулся во время революционных событий 1792 года, когда свергли монархию. Он посвятил свою жизнь народу и высоким идеалам. Его нельзя было заподозрить в неискренности; бедная одежда, скромный образ жизни, необычная добросовестность высокого должностного лица вызывали всеобщее уважение. В борьбе за интересы бедняков Шометт доходил до призыва к войне «бедных против богатых», до требования национализации торговли и даже промышленности. Этим он заслужил ненависть богатой буржуазии. Еще бы, он прославился непримиримостью к спекулянтам и скупщикам!

Шометт с энтузиазмом боролся за благоустройство больниц, за создание народных библиотек. Он заботился об улучшении участи бедняков во всем, даже за обеспечение им пристойных похорон. Он мечтал облагородить жизнь санкюлотов и весь Париж. Всюду простиралась его неуемная забота об общественном благе; много сил положил он для искоренения проституции. Шометт добился переименования нескольких улиц и сами новые их названия выражали его мировоззрение. Появились улицы Справедливости, Умеренности, Трезвости, Воздержания, Строгости. В своих речах он страстно, взволнованно говорил с людьми, часто обливался слезами. Его любили в предместьях.

Процесс Шометта для создания хоть какой-то видимости правосудия тоже организовали в виде «амальгамы». Всех обвиняли в эбертизме, и поэтому на скамье подсудимых оказалась Франсуаза Гупиль — вдова Эбера. Связь с «заговором» Дантона подтверждалась привлечением к суду революционеров, которых выдвинул казненный вождь Революции. Перед трибуналом на этот раз предстала еще недавно столь счастливая Люсиль Демулен, ныне безутешная вдова и мать двух маленьких детей. Арест любимого поверг ее в отчаянье. Обезумев от горя, она бродила вокруг Люксембургской тюрьмы, куда был заключен Камилл. Вместе с женой Дантона Луизой она пришла на улицу Сент-Оноре умолять Робеспьера о пощаде. Неподкупный не принял их. Тогда Люсиль пишет ему письмо. Она простодушно забывает о том, с кем имеет дело; в письме смешиваются мольбы и справедливые обвинения: «Камилл видел, как зарождалось твое честолюбие, он предчувствовал тот путь, которым ты пойдешь, но он помнил вашу старую дружбу и, далекий как от черствости Сен-Жюста, так и от твоей низкой зависти, он отбросил мысль обвинять своего школьного друга».

Бедняжка, она, столь часто радушно принимавшая Робеспьера в своем доме, поистине потеряла всякую осторожность. Все знали, что мстительный Робеспьер не прощает даже легкого намека на критику, что даже косой взгляд может вызвать его смертельную ненависть. Неужели неосторожные, хотя и правдивые слова несчастной женщины обрекли ее на эшафот? Ведь совершенно немыслимо было представить ее организатором страшного заговора, за который ее приговорили к смертной казни. Она шла на эшафот, как на свадьбу, покрыв голову белой вуалью. Люсиль верила в бога, в загробную жизнь и мечтала встретить любимого Камилла на том свете…

Драма Жерминаля выражалась не только в гибели многих выдающихся деятелей Революции; разлагалась, шла к гибели сама партия монтаньяров. Только опора на народ позволила ей превратиться в крупнейшую передовую революционную силу. Народ дал ей авторитет, влияние, привел ее к власти. Теперь Робеспьер разрушает эту опору. Драма Жерминаля стала драмой партии монтаньяров. Казни революционеров служили лишь наиболее трагическим показателем краха партии. Он выражался во всей ее социальной политике, направленной против народного движения.