Моральное животное

Уоллес, молодой британский натуралист, недавно вернулся из плавания по миру, как и Дарвин несколькими десятилетиями ранее. Дарвину было известно, что он интересовался происхождением и распространением видов. Они даже одно время переписывались на эту тему, и Дарвин признался, что у него уже есть «отчетливая, конкретная идея», но заявил, что «изложить мои взгляды в письме решительно невозможно». Вместо того чтобы застолбить за собой первенство, издав короткую статью о сути своей теории, Дарвин продолжал писать свой монументальный труд. «Я не хочу писать только ради того, чтобы быть первым. Хотя, конечно, будет досадно, если кто-то озвучит мои гипотезы раньше меня»[598], – признавался он Лайелю, который торопил его с публикацией.

Досада настигла Дарвина 18 июня 1858 года, когда ему пришло письмо от Уоллеса с кратким изложением сути его теории эволюции, которая почти полностью совпадала с его собственной. «Его термины стоят в названиях моих глав»[599], – ужасался Дарвин.

Паника, которая, должно быть, охватила его в тот день, наглядно демонстрирует «изобретательность» естественного отбора. Биохимический механизм паники, вероятно сформировавшийся у наших предков еще в бытность ими рептилиями, в те суровые времена запускался при угрозе жизни и здоровью; теперь же он сработал в совершенно иных условиях – при угрозе статусу, который приобрел значение у наших предков на более позднем этапе развития, в бытность ими приматами. Более того, угроза не носила физический характер, как у тех же приматов. Она была абстрактной, облеченной в слова – символические знаки, за порождение и понимание которых отвечает особая мозговая ткань, появившаяся у нашего вида всего лишь несколько миллионов лет назад. Эволюция, как рачительная хозяйка, берет старые вещи и перелицовывает их на новый лад, адаптирует к текущим потребностям. Сомневаюсь, однако, что Дарвин в тот момент был в состоянии оценить природную красоту своей паники. Он переслал очерк Уоллеса Лайелю, мнением которого тот интересовался, и попросил совета, но сделал это весьма хитроумно, не в лоб: предложил собственный праведный план действий, предоставив возможность Лайелю предложить свой, менее высокодуховный и более действенный: «Пожалуйста, возвратите мне рукопись. Хотя он и не просил меня ее опубликовать, но я, конечно, непременно напишу ему и посоветую отправить ее в какой-нибудь журнал. Я уже не буду первооткрывателем, но книга моя, если она имеет какую-то ценность, не пострадает, так как суть ее в применении теории»[600].

Ответ Лайеля на это письмо не сохранился (что весьма странно, учитывая фанатичную аккуратность, с которой Дарвин собирал корреспонденцию), но, видимо, сумел пошатнуть добродетельность Дарвина. Поскольку в ответ на него он написал: «В очерке Уоллеса нет ничего, что уже не было бы изложено в более полном виде в моем очерке, написанном в 1844 году и прочитанном Гукером несколько десятков лет назад. Примерно год назад я послал короткий очерк с изложением моих взглядов (копия у меня имеется) … Эйсе Грею, так что я могу уверенно сказать и доказать, что не позаимствовал ничего у Уоллеса».

После этого на глазах у Лайеля начинает разворачиваться эпическая схватка Дарвина со своей совестью. Вот что Дарвин написал своему старшему другу [в скобках рискну привести эволюционный подтекст]: «Я был бы очень рад сейчас издать статью с кратким изложением моих взглядов, страниц на десять, но не могу убедить себя, что это будет честно. [Постарайтесь переубедить меня.] Уоллес ничего не говорит о публикации; прилагаю его письмо. Я не собирался издавать статью, и могу ли я теперь сделать это, не потеряв лица, после того, как Уоллес прислал мне тезисы своей теории? [Скажите «да», умоляю] … Считаете ли вы, что его очерк связывает мне руки? [Скажите «нет», умоляю] … Я мог бы послать Уоллесу копию моего письма Эйсе Грею, чтобы доказать ему: я не украл его теорию. Но решиться издать это сейчас я не могу, а вдруг получится подло и жалко. [Разубедите меня]». В постскриптуме, приписанном на следующий день, Дарвин снял с себя всякую ответственность и переложил ее на Лайеля: «Я всегда считал, что из вас бы вышел первоклассный лорд-канцлер, и теперь я обращаюсь к вам, как к верховному судье»[601].

Страдания Дарвина усугублялись тяжелой обстановкой дома: дочь Генриетта слегла с дифтерией, а слабоумный сын Чарлз Уоринг подхватил скарлатину, от которой вскоре и умер.