Моральные основы отсталого общества

Лучше всего я помню, что мною все помыкали и мало кормили. Еще меня часто били. Своих детей я тоже бью, но совсем слегка, если сравнивать с тем, как доставалось мне. Какие-то вещи, помню, повторялись снова и снова. Тетя посылала меня в лавку купить три четверти килограмма rachitelli [разновидность макарон]. Всю дорогу до лавки я, чтобы не забыть, повторяла про себя: «ракителли, ракителли». А когда приходила, почему-то просила vermicelli [другая разновидность макарон]. За обедом по тарелке макарон накладывали всем, кроме меня. Мне не давали ничего. Я вставала из-за стола голодная. Еще мой дядя иногда напивался и меня бил.

Отец Паскуалины умер за несколько дней до ее рождения. Ее мать снова вышла замуж и родила еще троих детей. Отчим был человеком добрым, но вскоре уехал в Америку. По прошествии времени он написал жене, чтобы она с детьми ехала к нему, и прислал денег. Мать Паскуалины продала дом и землю, купила одежду для путешествия и билеты на корабль. Но за восемь дней до отплытия отчим телеграммой велел им не приезжать. Если они приедут, объяснил он, хозяин его уволит. С тех пор от него не было ни строчки, а мать, как могла, в одиночку воспитывала пятерых детей. Из-за того, что ее надежды были так жестоко обмануты, она стала «нервной». «Наверно, никого – даже в те времена – не били больше, чем меня», – вспоминает Паскуалина.

* * *

И в других местах люди, конечно, переживали нечто похожее. На протяжении большей части истории и практически во всех уголках света родители имели все основания ожидать, что они умрут молодыми. Но нигде больше люди не стали от этого так бояться будущего, как боятся его в Монтеграно. Очевидно, таким образом, что на формирование местного этоса повлияли и другие обстоятельства.

Одно из таких обстоятельств – специфика структуры семьи. В некоторых обществах семья достаточна велика и сильна для того, чтобы смерть родителей не означала для осиротевших детей полной жизненной катастрофы. В случае с расширенной семьей, дети, потеряв родителей, сохраняют свою принадлежность к ней. Где-то к дядьям и теткам ребенок привязан не меньше, чем к отцу с матерью. Где-то (как, например, в случае мира в России прошлого столетия) он крепче всего привязан к общине в целом. В таких обществах потеря родителей не так страшна – о ребенке и без них есть кому позаботиться. Если ребенок испытывает сильную привязанность к расширенной семье или общине, его привязанность к родным матери с отцом может, соответственно, быть слабее. В этом случае смерть родителя становится для него меньшим эмоциональным потрясением.

За редкими исключениями (см. таблицу 11 в Приложении А) домохозяйства в Монтеграно состоят из членов одной нуклеарной семьи. Поскольку здешний ребенок живет отдельно от дедов, бабок, дядьев и теток, не считая их в полном смысле членами своей семьи, он – в отличие от ребенка, растущего в расширенной семье, – не ждет защиты, помощи и любви ни от кого, кроме родителей. Он думает, что если они умрут, он останется «на улице». В Монтеграно родственники не принимают сироту автоматически в свою семью: у них может не оказаться возможности или желания это сделать. А если и принимают, то часто на положение прислуги; даже если сироту не заставляют выполнять работу по дому, с ним никогда не обращаются, как с равным. Кого-кого, а Золушек в Монтеграно хватает.

Гипотезу о том, что исключительный страх перед будущим выработался у жителей Монтеграно под совместным действием двух факторов – высокой смертности и отсутствия расширенной семьи, – можно было бы опровергнуть, приведя пример сообщества, члены которого, выросшие в расширенных семьях, не меньше их боятся будущего (при этом отсутствие такого примера не может служить ее подтверждением). В провинции Ровиго на севере Италии расширенные семьи существуют уже на протяжении жизни нескольких поколений. Вот как их описывал путешественник в XIX веке: