Моральный патруль

Благословение родителей получено – один мертвый, но нет резона отчаиваться и рассматривать его статус в суде; невеста – хороша, добродетельна, благородна и – свет мне в очи; обещание дано, пора кредиты на свадьбу брать, а как же первое обручение?

В смятении я побежал с кладбища, словно молодой балерон за старым режиссером.

В спину мне летели возгласы неодобрения, крики недоумения – стрелы антиАмура («Ату его, беспардонного!», «Обесчестил благородную институтку, и в романтические кусты!», «Мишель, вернитесь! Происшествие меня не сконфузило!» — но я рысил, и уверен, что умру, иначе позора не избегу; с мыслью о смерти уже смирился – и кладбище со свежевырытыми могилами – миленькие могилки, эстетические с золотым сечением подобраны.

Судьба моя оборвалась бы в водах широкой Новойэльбы, но на свою радость, на избавление и в благоденствие мне возле заброшенного гранитного мольберта – кто его оставил? предки? пришельцы? – я увидел коленопреклонённого падре Гонсалеза с лютней в холеных руках.

Падре губами собирал землянику, взглянул на меня кротко, быстро, оценивал, но не заставлял совеститься, а, когда я тронулся дальше мимо, то указал перстом на музыканта графа Дитриха, словно начальника над моими сомнениями поставил.

«Где золото?

Где деньги, падре?

Почему люди убивают друг друга во имя искусства? – я вскричал, ударил себя ладонями в груди, и слёзы раскаяния хлынули водопадом на роскошную манишку работы стилиста князя Оболенского Сергея Нагасаки. – Извините за порывистые слова, вместо приветствия – откуда они влетели в меня и почему вылетели – неведомо, как и издержки на свадьбу, что не состоится, как соловушка готовился к первому фестивалю искусств, но потерял голос с языком.

Я бы поприветствовал вас положено, встал бы в поклон, плезирничал, но болен, вы же видите, что я в лихорадке, и только меня бездна сдерживает: бегу, а под ногами бездна, упал бы, но она отодвигается на шаг, и так далее – никак не упаду, словно во сне голубей гоняю на Соборе.

Вы откровенны с прихожанами, падре Гонсалез, но не изменяли ли вы нам, не продавали ли ладан на потеху заезжим комикам с красными баклажанами вместо носов?

Комики – толку от них – ноль: не сеют, не пашут, не рожают, не музицируют, не воспевают в одах Королеву, не изображают на холсте маслом плеяд, но только рожи корчат, будто чиновники некультурные; смысла нет в искривленном лице – разве потешно, когда человек лицо искривляет, будто банку гороха с кистями для рисования запихнул за щеки?

Блуд это, и ни с чем останется голый блуд, как пьесе гастрольного театра нудистов Старойпраги».

Высказался я, и чувствую, что на душе пусто, оттого, что дурно поступил с графиней Ростовой Натали, растоптал её романтический цветник души.

Вдруг, внезапная мысль смычком проткнула сознание: что, если я возьму в жены графиню Натали Ростову, а графине Анне МакНельсон предложу свою дружбу с совместной творческой деятельностью: вдвоём будем при Луне сочинять куплеты, словно две птички на веточке, особенно – крайняя талантлива.

И настолько мысль мне по душе, что я заключил падре Гонсалеза в объятия, будто он – одна из моих невест, и благодарил, и целовал его в щеки – до губ не дошло, мы же – мужчины в розовых панталонах!

Мужчины друг друга не целуют, потому что противоречит морали и эстетизму, всё равно, как собака играла бы на рояле.

Потешно: бредет пёс Белый Бим чёрное ухо по роялю, а из-под лап доносится дивная музыка Небесных сфер.

«Падре, Гонсалез! Верю, что земляника вкусная, а она кровью застыла на ваших губах, просветите меня о брошенных собаках, точнее – о романистах, что пишут только один сюжет о бедном псе: пёс нуждался в человеческом любви, а пса бросили, оставили голодного и сирого умирать, или – хозяин умер, а пёс ждал его до самой своей смерти, пока лапы не устремились в небо, а язык вывалился из пасти.

Что находят новеллисты в сюжете о бедном брошенном псе: так разгуливают свой комплекс неполноценности? тешат садомазохистские свои чувства в надежде, что дети рыдают, а их родители лезут в петлю, отдают свою жизнь за жизнь написанного пса?

Зачем о бедном псе?

К чему о брошенной собаке?

Искусство предназначено для услаждения, для приятного, и это приятное – противовес дурному обыденному, как на шляпу Статуе Искусств, чтобы не упала, приварили свинцового голубя.

Не голубь, а – бык, но смотрится издалека миролюбиво, политкорректно – трехцветный: белый, черный, желтый».

«Не всё в нашем Мире покупается и продается, даже – отсутствие вакуума, – падре Гонсалез произнес после продолжительного молчания, я бы потрогал его – не умер ли падре? не охладел ли? но падре ожил словами – так оживает на холсте сельский пейзаж. – Я пастырь ваш, князь Мишель де Болконски, поэтому и расскажу о психологическом соответствии двух овечек: Долли и Колли.