Море дышит велико

— Будьте спокойны, Рочин. Не в моих правилах трепаться о чужих секретах или читать чужие письма.

— Вот вы чего вспомнили? Ну был грех. Да только в это дело вмешался лейтенант Клевцов: «Прекратите, — сказал. — Так нечестно!»

Вот, оказывается, как поступил помощник по комсомолу, которому теперь собирались «всыпать». Каждое слово старшины звучало укоризной.

— Мы и сами поняли — нехорошо. Я тоже не люблю, когда насмехаются.

Намек был ясен, но Чеголин извиняться не стал:

— Вы знали, что кувыркаться на швартовых запрещено?

— Ясно, знал…

— И посчитали, после уничтожения мины к вам не подступиться? Если кто и попробует, команда скажет — «опять придирки!».

Рочин промолчал.

— Попробуйте стать на мое место — как еще следовало реагировать?

— Для чего вы мне объясняете? — непримиримо спросил старшина.

— Насколько я понимаю, нам вместе служить?.. Ну зачем вам понадобилась эта гимнастика?

— Тошно стало, и всё. Как-никак, четвертый десяток, а ходишь на помочах: то нельзя, это не моги…

— А возвращаетесь…

— Ничего такого не думайте, товарищ лейтенант. Буду служить как надо.

— Ну ладно, меня успокоили. А себя? Легко ли исполнять обязанности через силу?

— Пушки некому оставить, — признался Рочин. — Для вас они — техника, для салажат — просто железо. А пушки как живые — отношение понимают. Нельзя к ним так…

Ступив на палубу рейсового парохода, лейтенант со старшиной не захотели спуститься в душный салон. Яков Рочин всю дорогу поглядывал недоуменно, как бы удивляясь, что сызнова очутился здесь. Автономности хватило ему только на пять недель, и вот, радостно или нет, а только в темноте за бортом снова встречало старшину родимое Заполярье.

Глава 4. Пять недель Якова Рочина

Свой первый день на «гражданке» Яков продремал на верхней плацкартной полке битком набитого вагона, блаженно похрапывал вроде кота на печи, изредка просыпаясь, щурился на зимнее солнце и думал о том, что наконец всё позади и не надо больше вскакивать по тревогам, не надо зреть в какие-то прицелы или совмещать стрелки приборов центральной наводки.

Вагон барабанил по стыкам рельсов. Снизу поднимался разноголосый гомон вместе с уютной духотой. Под тельняшкой в пристегнутом булавкой кармашке вместе с документами лежало приглашение туда, где вообще не бывает снега.

«„Оппель” бегает резво, — было сказано там. — Как получил машину из твоих рук, ни разу не ремонтировал. Поживешь у меня, пока сам не разберешься, где стать на якорь…»

Дельное письмо, если не считать шуточек про смуглянок, которых навалом, а со светленькими хуже — большой дефицит. Мужик он, видно, свойский, а не понимает, что по масти различают только кобыл. Лучше бы взять за себя небалованную, из своих деревенских, но Яков как камень-отпрядыш, и нет на свете у него родни ближе трофейной машины — «оппе- ля».

После большой станции в проходе на узлах умостились новые пассажиры, а негромкий дорожный говор вспыхнул, разгораясь, и затрещал, как сырые поленья под керосином. Яков прислушался. Со скамьи на скамью впереброс летали округлые слова: «Дева-Льва- ция…»

Рочин только моргал, пока радио знакомым за войну чеканным басом не известило об Отмене карточек и введении новых денежных знаков. Свободную торговлю Яков одобрил — давно пора, удар по кубышкам — червонец меняли на рубль — воспринял спокойно, наличности у него почти не было, а в сберкассах другой счет, там вклады учитывали три к одному. Рочин денег никогда не сундучил и был поражен, откуда объявилась у него кругленькая сумма на лицевом счету военно-полевой сберкассы. К окладу командира отделения полагались еще фронтовые проценты и проценты за морское плавание, то да се — много чего набежало за долгую службу. Прикинув, что тысяча рублей с лишним, которая выходила у него после льготного перерасчета, тоже деньги, до первой трудовой зарплаты ему хватит, Рочин задремал опять.

На следующий день, пересаживаясь с поезда на поезд, Яков отдал последние 54 рубля за пачку «Беломора». Нервные очереди у сберкасс отринули транзитника, не признавая. Рочин закомпостировал сидячее место и поехал дальше, уповая лишь на свой мыльный паек. С карточками или без, мыло в магазинах пока не продавалось, а натурального обмена на станционных базарах никто не отменял.

А всего горше было по приезде на место. Сопляком бы куда ни шло, можно и зайцем на трамвае, но кондукторша станет срамить флотскую форму. И Яков двинулся пехом. По сторонам пути тянулись заборы, за ними переплет толстых труб, и в нос шибало вонью, а сквозь неё чудилось привычное: разогретый мазут, минеральное масло, веретёнка, каленый металл — точно так и на корабле. Рочин принюхался и впервые затосковал. Куда поехал? Зачем?