Море дышит велико

У трамвайного кольца город отступил. Справа заблестело теплое море, а по всей округе разбежались вышки. Сквозные вышки в переплете железных ферм, высокие, как мачты, створились и отступали, точно эскадры маневрировали по степи. И Яков подумал, что «Торок», верно, в походе, сняты чехлы с орудий и дульные пробки, а навстречь летят брызги и заливают стволы. Соленые брызги. Только отвернись — и, пожалуйста, ржавчина. Долго ли пушку загубить?

То ли усталость брала свое, то ли просто брюхо забунтовало от скудного дорожного корма, — всю дорогу ел печеную картоху с огурцами и кукурузные початки с блестящими, как зубы, зернами, — а на душе у Рочина стало смутно, и он почти не удивился, услышав рыдание медных труб. Несли на плечах обтянутый кумачом гроб. На крышке морская фуражка и кортик. Во главе венки и награды на красных подушечках.

— Кого провожают? — спросил Яков у случившегося рядом мичмана, но тут у подъезда в сторонке заметил знакомый «оппель» с помятыми крыльями и выбитым лобовым стеклом. Всё стало ясно и так.

— Машину нашли в кювете, — объяснил мичман. — Самого за рулем, а затылок разбит. Похоже — гаечным ключом…

— Пассажиры?

— Он всегда подвозил, никому не отказывал.

— На что польстились?

— Обыкновенно: деньги, документы и с тужурки ордена…

— А эти? — показал Яков на красные подушечки.

— Взаймы собрали — шапкой по кругу…

Всякое бывало в бурной судьбе Бориса Александровича Терского. Его щедро награждали, опять же за дело лишали всего, и всё возвращалось, потому что был он, несмотря ни на что, лихим и знающим моряком. Главное, он умел побеждать, даже в «ботиках» на Рыбачьем. И вот уже не вернуть ему ничего.

Почётный караул салютовал залпами из карабинов, но холостые винтовочные выстрелы звучали жидко. И бывший старшина первой статьи Яков Рочин тоже бросил в могилу горсть сухого гравия. От себя бросил, от командира, капитана третьего ранга Выры, который помогал списываться с покойным «капразом», от гидроакустика Захара Тетехина, от всей братвы, оставшейся в живых потому, может, что повезло им набраться у покойника ума-разума. Камешки стукнули по крышке гроба с гулким откатом и отозвались в душе старшины залпом главного калибра. Потом Яков повернулся и двинул к вокзалу, обратно пешком. По дороге читал объявления: «Требуются… требуются…» Гораздо труднее было найти крышу над головой.

Пробавляясь случайными заработками, Рочин мотался по стране из города в город. Женщин он избегал, дичился. А без этого где ночевать? Только и оставалось — в залах ожидания на вокзалах. Благо документы были в порядке и патрули не выгоняли. Без профессии, без родственников, без друзей оказалось не просто укорениться на «гражданке». Яков понял, это всё идет от корней, и подался в Архангельск, где, можно сказать, любой угол знаком. Но и этот город встретил не как родного. В Соломбале на судоверфи ему сказали: «Комендор палубный для нас не профессия. Желаете учеником слесаря?» На лесопилках брали в подсобники, и повсюду обещали общежитие, которое хотя и похоже на кубрик, только порядку нет. Были бы деньги, может, и вы́ходил Яков чего подходящее. А на пустое брюхо первая забота — аванс. В рыбакколхозсоюзе принимали на сейнер едва не зуйком. На торговом флоте надо ждать заграничную визу.

И чего ради? Соглашались оформить матросом второго класса, специалистом по гальюнам.

Усталый, замотанный Рочин шел проспектом Виноградова, соображая, где бы поспать, и вдруг около цирка к нему прицепился постовой:

— Ваши доку́менты!

Голос показался знакомым Якову, да мало ли что померещится с голодухи. Настырный милиционер стал поперек пути, вот и пришлось послать его туда, куда Макар телят не гонял.

— Нехорошо выражаетесь, товарищ старшина первой статьи, — вроде как обрадовался постовой, доставая из планшетки квитанционную книжку. — Штраф за неуважение к властям. Здесь оплатите или пройдем?

Яков пригляделся — мать честная! Перед ним стоял Богдан Мыльников, бывший артиллерийский электрик с «Торока». Тот самый Богдан — в синей двубортной шинельке, шапка с кокардой и всё, как положено, — младший сержант.

Мыльников проживал на Кузнечихе, и баба его нельзя сказать чтобы обрадовалась незваному постояльцу. Но Богдан глянул на неё очень знакомо, с голубым мерцаньем, повел щеголеватым милицейским плечом, и та шарахнулась собирать на стол. Рочин только пригубил для приличия, в основном налегая на кислые щи и макароны с котлетой, а корешок, наоборот, глушил сучок, почти не закусывая.

— Штраф, стало быть, спишем за счет флотской дружбы. А в отделение, уж не взыщи, завтра препровожу. Будет особый разговор…

Он говорил снисходительно, и на губе снова топорщились нахальные подбритые усики. Будто бы вовсе другой разгильдяй, задумав насолить лейтенанту Чеголину, сорвал зачётную артиллерийскую стрельбу, а потом, убоявшись расплаты, стал оправдываться «нервным потрясением».

Рочин взглянул на него и спросил:

— Кабы повстречался тебе, допустим, командир Бе-Че Чеголин, и в штатском? Тоже бы препроводил? — просто так спросил, чтобы сбить спесь, и не ошибся.