Море дышит велико

Настроение у него поднялось. После постановки ко­рабля в док Василий Федотович разрешил культпоход в кино и пошел сам. Демонстрировали фильм, который снимался у всех на глазах. Еще недавно народный ар­тист Бабочкин в форме капитана второго ранга, вжи­ваясь в роль, разгуливал по причалам. Его, конечно, узнавали — живой Чапай, и встречные на полном серьезе отдавали ему честь. Для съемок выделили лучший корабль — лидер «Баку». И картину ставил знаменитый Эйзенштейн, который, можно сказать, во­шел в историю на флотской тематике.

И вот на экране титры: «Повесть о Неистовом». Фильм, скорбный и торжественный, был посвящен тем, кто не вернулся. Матрос с торпедированного гиб­нущего эсминца бросался в море с противотанковой гранатой, чтобы взорвать ею всплывшую враже­скую подлодку. Но некоторые зрители реагировали на подвиг как-то несерьезно. Артём Чеголин заметил, как смеялся главный старшина Буланов, ехидничал Рочин, скептически улыбался командир корабля.

Василий Федотович попутно объяснил, что матрос, заменивший актера в прыжке за борт, получил воспа­ление легких и после долгого лечения в госпитале спи­сан с флота по чистой. Матрос только лишь окунулся, пробыв за бортом не более трех минут, а герой фильма преодолел два-три кабельтова, то есть не менее полу­километра. Неведомо как, ему удалось не закоченеть и метнуть тяжелую гранату. Рубка вражеской субма­рины сразу же скрылась в дыму и пламени.

Ну ладно. Киношники малость загнули для эффекта. Это бывает. Динамичный сюжет всё равно держал лейтенанта Чеголина в напряжении. На помощь наше­му погибающему эсминцу спешили другие боевые ко­рабли. Им удалось подобрать из воды радиста, кото­рый был без сознания и сжимал в иззябшей, задубе­невшей руке медную пуговицу от бушлата. В лазарете пуговица эта непроизвольно застучала по табуретке, и другие действующие лица из фильма прислушались. Оказалось, это не судороги умирающего, а морзянка, текст последней радиограммы с координатами боя. Ра­дист погибал, не приходя в сознание, но он исполнил свой долг.

В зрительном зале смеялись. Только Макар Плато­нович Тирешкин и старший лейтенант медицинской службы Мочалов не находили повода для неприлично­го веселья. Первый по долгу службы, а второй выру­гался и сказал, что перед отъездом в Одессу для съе­мок героического заплыва в теплой черноморской во­дице киношникам полезно было бы поглядеть, как ве­дут себя крысы, когда их выкидывают за борт. Уж грызунам-то живучести не занимать.

Это было уже слишком. Циничное сравнение Ро­мана покоробило лейтенанта Чеголина. И вообще при­дирки показались ему мелочными. Артисты играли за­мечательно. Какое дело широкому зрителю до подроб­ностей, заметных лишь морякам? Тем более что фильм не был документальным. Фильм обобщал худо­жественно, и капитан третьего ранга Тирешкин после сеанса рекомендовал широко использовать картину для воспитания личного состава на боевых тради­циях. А старшина первой статьи Рочин при выходе из кинозала высказался коротко, но исчерпывающе. Как в душу плюнул. Чеголин не мог пропустить его ругань мимо ушей, тем более что она была пу­бличной.

— Стыдно так говорить о легендарной эпопее, ко­торая посвящена, вам!

— Мне? Я, между прочим, тонул, а эти только ку­паются.

— Такой случай вполне мог произойти на другом море.

— Нигде не мог, — решительно возразил Рочин. — Подлодка не танк. Гранатой не подорвешь.

— Повторяю, это как бы легенда!

— Сказки мне ни к чему. Они нужнее в детском саду...

Это был вызов, дерзкий намек и на возраст Чеголи­на, и на прозвище, пущенное в ход «командором». Как выйти из положения? Наказанием старшину не разу­бедить, а достойных слов для отповеди не находилось. И Виктор Клевцов тоже не поддержал.

— Видишь ли, Артём. Каждый имел только одну жизнь, и воевали мы без дублеров.

— Но это же кино...

— В том-то и дело. Только кино...

Нелегко снять такой фильм, чтобы зрители позабы­ли где они находятся, особенно те из них, кто может сравнить сюжет со своим опытом. Иногда это случает­ся, но всё же война на экране, вполне натурально гро­хочущая взрывами, не ворвется в зал, не поразит ни­кого, подспудно высекая у каждого холодок раздумий о собственном жребии. Зритель переживает всегда за других, понимая, что это «не про него». Как бы ни совершенствовалась кинотехника, она не способна до­стигнуть эффекта присутствия в бою. Бойцы, сража­ясь, не знали, кто из них упадет и кого потом вопло­тят в бронзе и мраморе. Они шли под огнем потому, что иначе было нельзя.

На обратном пути Виктор Клевцов попытался, как мог, выразить свое отношение к увиденной кинокарти­не, но Артём замкнулся, усмотрев в этом оправдание наглости старшины первой статьи Рочина, а Нил Пекочинский, солидно кивнув, присовокупил:

— И главное, потому, что бойцы не ведали страха в борьбе!

— Таковых не встречал...

— Позволь, но ты сам утверждал, что ходил в разведку!

— Приходилось...

— Тогда тебе не повезло, — пожалел Клевцова минёр. — Вот если бы ты знал любого из тех, кто сейчас в музеях...

— Почему же? Знал. Один из них был моим ко­мандиром...

— По-твоему, и он был трусом?