Море — мой брат. Одинокий странник

– У этих вонючих фашистов была куча времени препоясать чресла, кто теперь будет это отрицать? Франко захватил Испанию, и никто даже пальцем не пошевельнул. А сколько моих приятелей убиты ни за что? Тогда-то ничего, мы сражались с фашистами и все было в порядке, но теперь все кончено, мы оглядываемся назад и чувствуем себя дураки дураками. Нас предали все, кто мог помочь, даже Леон Блюм[26]. Но не подумай, ни один не сдался, – я тебе так скажу, чем больше нас громили, предавали и били в спину, тем больше мы боролись, и однажды мы зададим жару… и испанские лоялисты тоже.

Ник с горечью огладил усы.

– Мой приятель задает жару прямо сейчас, – сказал он наконец. – Жалко до смерти, что я не с ним…

– Где он?

– Воюет в Красной армии. Мы пробрались через линии Франко, перешли Пиренеи – и во Францию. Шатались по Парижу, пока нас не забрали и не выслали. Потом в Москву. Когда я уехал, он остался. Черт, надо было тоже остаться!

– Почему не остался?

– Повстречал там американскую девушку и закрутил с ней; она там журналами с Советами торговала. Вернулись в Нью-Йорк, отсиделись в Гринич-Виллидж и с тех пор живем там – поженились три месяца назад, – я уже три года в торговом флоте.

Эверхарт поправил очки.

– И что дальше? Сражаться с французами?

– Вот это и дальше – торговый флот. Мы доставляем товары нашим союзникам, нет? Боремся с фашизмом не хуже моряков и солдат.

– Так и есть, – гордо согласился Эверхарт.

– Конечно, так и есть, – свирепо рявкнул Ник.

– А что будешь делать после войны? – продолжил Билл.

– Aprés la guerre?[27] – печально задумался Ник. – Будет еще до черта всего, за что бороться. Вернусь в Европу. Может, во Францию. О нас еще услышат…

– Не хочу тебя задеть, но чем ты вообще собираешься заниматься по жизни? – взволнованно спросил Билл.

Ник безучастно посмотрел на него.

– Бороться за права человека, – быстро сказал он. – Ради чего еще жить?

Эверхарт поймал себя на том, что медленно кивает. Голубые глаза Ника испытующе смотрели на него, глаза осуждающих народных масс, подумал Эверхарт, глаза, что с невозмутимым вызовом подталкивали его высказаться.

– Ну, – начал он, – не сочти меня старым дурнем… но в юности, в семнадцать лет, если точнее, я выступал с речами на площади Колумба… Я стоял и говорил от сердца, пусть молодого, незрелого и сентиментального, и они не слушали меня! Сам не хуже меня знаешь. Они невежественны и в своем невежестве так жалки, так беспомощны! Когда противники красных свистели, они смеялись над моим положением…

– Старая история, – перебил Ник. – Подобное никуда нас не приведет, ты же понимаешь! Ты причинял больше вреда, чем добра…

– Конечно, я понимаю, но ты ведь знаешь, каково это, когда ты молод…

Ник усмехнулся:

– Мою фотографию поместили на первых полосах газет родного городка, когда мне было шестнадцать, – позор общества, городской радикал – и угадай что?

– Что?

– Моя старуха была довольна! Она сама была та еще ведьма, суфражистка и все такое…

Они хохотнули, и Эверхарт продолжил:

– Ну, в девятнадцать я все это бросил, непоправимо разочарованный. Одно время огрызался на каждого, кто со мной заговаривал. И постепенно всецело погрузился в английскую литературу, нарочно избегал общественных наук. Как ты понимаешь, шли годы – умерла моя мать, – и общественное сознание, какое поначалу у меня было, покинуло меня совершенно. Как и Ретту Батлеру, мне теперь было на это наплевать…[28] Я пожирал литературу, как свинья, – особенно Шекспира, Донна, Мильтона, Чосера, Китса и остальных, – и за мою блистательную характеристику мне дали должность старшего преподавателя в университете. На лекциях, касаясь любого социального протеста, я рассматривал его исключительно с объективной точки зрения; несколько лет назад, когда мы читали и обсуждали Дос Пассоса[29], я читал его работы только с позиции литературы. Ей-богу, сначала я избегал социализма умышленно, а в итоге и вовсе потерял к нему интерес. Поскольку я работал в университете, ведя довольно беззаботную, хотя и бесполезную жизнь, задумываться не было нужды.

Ник молчал.

– Но, скажу я тебе, эти годы преподали мне один урок – не доверять многим вещам. Я всегда верил в движение рабочего класса, хоть и позабыл о таких вещах, но я знаю теперь, во что не верил все эти годы, скорее с неосознанной злобой, чем с сознательной ненавистью. – И Билл воодушевленно уставился на Ника.

– И во что же? – с подозрением спросил тот.

– В политику, прежде всего в чистую политику. Политики выживают, только если идут на некие уступки; если нет, они слагают с себя полномочия. Таким образом, политик, идеалист он или нет, всегда рано или поздно встает перед неприятным выбором между справедливостью и выживанием. Это неминуемо подмочит его идеалы, так?

– Похоже на правду. Что еще?