Море синеет…

Вечером 5 июля "Спрею", целый день подпрыгивавшему на коротких крутых волнах, взбрело в голову продолжать путь без помощи рулевого. Все это время я правил на зюйд-ост-тень-зюйд, но затем ветер начал немного заходить, и судно, "попав в струю", пошло на зюйд-ост со скоростью 8 узлов.

Я прибавил парусов, чтобы поскорей миновать район наиболее оживленного движения паровых судов и выйти в зону Гольфстрима. К вечеру туман рассеялся, и я увидел солнце в тот момент, когда оно коснулось горизонта. Я посмотрел на восток и на самом конце бушприта увидел полную луну, с улыбкой поднимавшуюся из моря. Сам Нептун, появись он на носу моего шлюпа, не смог бы поразить меня в большей степени.

— Добрый вечер, сэр! — воскликнул я. — Рад вас видеть!

С тех пор я не раз беседовал с человеком на поверхности луны и поверял ему свои мысли.

Около полуночи снова опустился туман, еще более плотный, чем прежде. Казалось, на него можно ступить ногой. Прошло несколько дней. Ветер усилился до штормового, волны становились все выше, но судно было надежное. Окруженный стеной тумана, я все сильнее ощущал одиночество, чувствовал себя букашкой на соломинке, попавшей в бурю. Закрепив намертво руль, я уходил спать, а судно шло само по себе.

В эти дни у меня все чаще появлялось какое-то жуткое ощущение. Память работала поразительно четко. Зловещее, незначительное, великое, удивительное и обыденное — все это странной чередой проходило перед умственным взором. Давно забытое, что, казалось, принадлежит кому-то иному, а не мне, вновь возникало передо мной. Голоса прошлого, смеясь, плача, рассказывали то, что я некогда слышал в разных уголках света.

Чувство одиночества исчезало, когда начинало штормить и было много работы, но едва погода улучшалась, оно вновь возвращалось, и я не мог от него избавиться. Меня предупреждали, что наедине с самим собой я могу разучиться говорить, поэтому я все время разговаривал. По морскому обычаю ровно в полдень я провозглашал: "Восемь склянок!" Или, обращаясь к воображаемому рулевому, кричал из каюты: "Как на румбе?" или "Какой держим курс?" Однако не получив ответа, еще болезненнее ощущал свое одиночество. Голос мой замирал в пустоте, и я прекратил это занятие. Потом вспомнил, что в детстве любил петь. Почему бы не взяться за старое, тем более, что тут я никого не потревожу? Мои музыкальные способности никому пока не внушали чувства зависти, и здесь, в просторах Атлантики, можно было показать себя! Посмотрели бы вы, как выпрыгивали из воды дельфины, когда я, не щадя голоса, ублажал море и его обитателей! Старые черепахи, выпучив глаза и высунув голову из воды, слушали, как я пою "Джонни Бокер", "Мы заплатим Дарби Дойлю за ботинки" и тому подобные песни. Впрочем, дельфины, судя по их прыжкам, относились ко мне благосклоннее, чем черепахи. Однажды, когда я исполнял что-то вроде "Вавилон рушится", один дельфин подпрыгнул выше бушприта и очутился бы на палубе, если бы "Спрей" шел быстрее. Морские птицы приближаться ко мне опасались.

Маршрут капитана Слокама на "Спрее". 1895–1898 гг.

К 10 июля, за восемь дней плавания, "Спрей" отошел на 1200 миль от мыса Сейбл. Полтораста миль в сутки — неплохо для такого судна! За все плавание это был лучший результат. Вечером 14 июля экипаж "Спрея", настроение которого значительно поднялось, закричал: "Парус на горизонте!" Оказалось, что это была баркентина. Наступила ночь. Судно мое шло само по себе, на руле стоять было незачем. Ветер дул с зюйда. Я закрепил надлежащим образом паруса, и мы двигались на ост. Я часто выходил из рубки на палубу, но все было в порядке, все так же весело поддувал свежий ветер. Наутро "Спрей" догнал баркентину. Это была "Ла Вагиса", вышедшая из Филадельфии двадцать три дня назад; она возвращалась в Виго, свой родной порт. Впередсмотрящий заметил нас с мачты еще накануне. Когда шлюп приблизился к баркентине, капитан спустил мне бутылку вина; оно оказалось превосходного качества. Он также прислал визитную карточку, на которой было указано: "Хуан Гантес". По-видимому, он, как многие испанцы, был хорошим человеком. Но когда я попросил его по приходе в порт передать, что со мной все в порядке ("Спрей" резво обходил его), он пожал плечами, подняв их выше головы. Помощник, знавший о моем путешествии, сказал ему, что я плыву один. Капитан перекрестился и удалился в каюту. Больше он не появлялся наверху. К заходу солнца баркентина отстала на столько же, на сколько была впереди накануне.