Море синеет…

Жизнь становилась все менее однообразной. 16 июля с норд-веста дул ровный ветер, море было гладким. С наветренного борта по скуле я заметил крупное судно. То был барк "Ява", приписанный к Глазго и шедший из Перу в Куинстаун. В 2.30 я разговаривал с его капитаном, смахивавшим на медведя. Впрочем, на Аляске я однажды встретил медведя, который выглядел куда дружелюбнее. Во всяком случае, тот медведь, казалось, обрадовался встрече со мной, в отличие от этого старого гризли. Может быть, конечно, мой окрик помешал капитану, и вид крохотного шлюпа, обходящего громадное судно, подействовал на него, как красная тряпка на быка. При слабом ветре, дувшем три последних дня, я имел значительное преимущество перед крупными судами.

Слишком тяжелый, с обросшим днищем барк едва тащился, между тем мое судно неслось легко, словно птица, — грот "Спрея" надувался даже при самом легком ветре.

— Давно ли тут такое безветрие? — зарычал капитан "Явы", когда я подошел к нему ближе.

— Не знаю, кэп, — крикнул я что есть силы в ответ. — Я тут недавно. — При этих словах помощник, стоявший на полубаке, широко улыбнулся.

— Мыс Сейбл я оставил четырнадцать дней назад, — прибавил я. (До Азорских островов оставалось рукой подать).

— Помощник! — взревел капитан. — Иди-ка сюда, послушай, что тут травит этот янки. Спускай флаг, помощник, да поживее! — И "Ява" в шутку сдалась "Спрею".

Острая тоска, которая охватила меня вначале, теперь рассеялась. Во мне произошла какая-то удивительная перемена. Полоса тумана кончилась. Видно, Нептун, вначале гневавшийся, увидев мою почтительность, смилостивился и позволил продолжать путь.

В вахтенном журнале 18 июля я сделал такую запись: "Погода благоприятная. Ветер зюйд-зюйд-вест. Вокруг резвятся дельфины. В 11.30 утра разошлись с пароходом "Олимпия". Долгота 34°50′ W".

— Через три минуты пробьют семь склянок, — прокричал мне капитан, сообщив долготу и судовое время.

Я восхитился постановкой дела на "Олимпии", но, по-моему, капитан слишком полагался на свое счисление.

Такая уверенность хороша, когда опасность далеко, но я считаю, что именно эта-то уверенность и была причиной несчастья, случившегося с "Атлантиком" и многими другими судами, где капитаны слишком верили своим расчетам. "Олимпию" дельфины не сопровождали. Они предпочитают парусники. Я заметил, кстати, что капитан "Олимпии" совсем молод. Надеюсь, он будет удачливым.

Земля! Утром 19 июля в морской дали возник таинственный купол, похожий на серебряную гору. Хотя он был затянут ослепительно белой дымкой, которая сверкала на солнце словно полированное серебро, я был совершенно уверен, что это остров Флориш. В 16.30 прошли его траверз. Дымка меж тем рассеялась. И хотя Флориш — высокий остров и находится только в 174 милях от острова Фаял, его открыли много лет спустя после заселения основной группы Азорских островов.

Ранним утром 20 июля справа по носу я заметил горы острова Пику, пробившиеся сквозь облака. Когда солнце разогнало туман, один за другим стали возникать и более низменные острова. Вблизи можно было разглядеть возделанные поля. Лишь тот, кто видел Азорские острова с палубы судна, может представить себе всю красоту их. В 16.30 "Спрей" встал на якорь на рейде Фаяла."

Джошуа Слокам пробыл там четыре дня (вдвое дольше, чем предполагал), а рано утром 24 июля снялся с якоря. Погода была шквалистая. Слокаму на дорогу дали слив. Он поел слив с брынзой и ночью от болей в желудке даже потерял сознание.

"…Ночью меня согнуло в дугу. Ветер, который был уже достаточно свежим, все усиливался, небо на зюйд-весте стало хмурым. Надо было рифить паруса. Превозмогая боль, я спустил грот и, взяв два рифа, закрепил как можно старательнее. Кругом было пока чисто, поэтому разумнее всего было бы сделать все как следует, а потом спуститься в каюту. В море я всегда осмотрителен, но на этот раз, хотя и надвигался шторм, недостаточно уменьшил парусность. Я только проверил шкоты. Мне следовало бы лечь в дрейф, а я это-то не сделал. Взамен я поднял дважды зарифленный грот и кливер и предоставил судно самому себе. Затем спустился в каюту и тотчас упал, корчась от боли. Не знаю, долго ли я лежал: у меня начался бред. Когда я, как мне показалось, очнулся от обморока, то понял, что началось сильное волнение. Посмотрев на корму, к своему изумлению, я увидел на руле рослого моряка, который крепко, словно в тисках, сжимал ручки штурвала. Он был похож на иностранца: большой красный берет надвинут на левое ухо, лицо окаймляют лохматые черные баки. В любой части света его приняли бы за пирата. Разглядывая его свирепую физиономию, я забыл про шторм и думал лишь о том, как бы этот пришелец не перерезал мне глотку. Видно, угадав мои мысли, он, сняв шапку, произнес:

— Сеньор капитан, я не желаю вам зла. — И с едва заметной улыбкой прибавил: — Я вольная птица, но ничем хуже контрабанды не занимался. Я из экипажа Колумба. Штурман с "Пинты". Пришел вам на подмогу. Лежите спокойно, сеньор капитан, — продолжал он. — Я сам поведу нынче ночью судно. Сейчас у вас лихорадка, но к утру все пройдет.