Море спокойствия

За прошедшие годы, вечерами играя с женой на скрипке, занимаясь стряпней, прогуливаясь по нашим полям, наблюдая за движениями роботов, сидя на веранде и созерцая воздушные суда, взлетающие, как светлячки, на горизонте над Оклахома-Сити, я пришел к выводу: кое-чего Институт Времени так и не уразумел. Если появится неопровержимое доказательство того, что мы живем внутри симуляции, то правильной реакцией на эту новость должно быть: «Ну и что с того?» Жизнь, прожитая внутри симуляции, все равно остается жизнью.

9

Пошел обратный отсчет. Я чуял это, исходя из опыта жизни. Скоро, догадывался я, мне суждено поехать в Оклахома-Сити и начать играть на скрипке в терминале к 2195 году. Я знал это, ибо помнил из интервью, что моей жене предначертано умереть первой.

10

Тихонько

в ночи

от аневризмы

в семьдесят пять.

11

Когда Талии не стало, я подолгу просиживал каждый вечер в одиночестве на веранде, глядя на воздушные суда, взлетающие над отдаленным городом. Мой пес Оди лежал рядом, положив голову на лапы. Поначалу я думал, что оттягиваю переезд в город, потому что люблю ферму, но однажды ночью меня осенило: меня манят эти огни. Спустя столько лет мне снова захотелось находиться среди людей.

– Я возьму тебя с собой, – пообещал я Оди, и тот завилял хвостом.

12

Кто-то – кто угодно! – в Институте Времени должен был догадаться, учитывая уровень их интеллекта, что на самом-то деле аномалией был я. Нет, это не так. Я спровоцировал аномалию. Каким образом никто не догадался, что я брал интервью у самого себя? Благодаря документам, созданным Зоей, по бумагам меня звали Алан Сами, и я родился и прожил всю жизнь на ферме в пригороде Оклахома-Сити.

Я наблюдал за аномалией из терминала. Однажды октябрьским днем в 2195 году я играл на скрипке, рядом лежал мой пес, и я почти одновременно увидел двух человек.

Оливия Ллевеллин шагала по коридору, волоча за собой серебристый чемодан. Она не заметила человека, шагающего ко мне в нескольких метрах впереди нее, а я заметил. Он только что вышел из подсобного помещения.

Когда он шагал ко мне наперерез Оливии Ллевеллин, у него за спиной заколыхался воздух. Он ничего не заметил, поскольку был сконцентрирован на мне и был несколько взволнован; это же было его первое интервью для Института Времени.

Я продолжал играть, обливаясь потом, изо всех сил цепляясь за колыбельную, сочиненную для Талии. Колебание воздуха усилилось; программное обеспечение, если таковое существовало, непостижимый движитель, ответственный за цельность нашего мира, изо всех сил пытался примирить невозможность нашего одновременного пребывания в одном и том же месте. Если бы один и тот же человек оказался дважды в одном и том же месте, это еще полбеды, но программа, двигатель, разум, или как их там, обнаружила третьего Гаспери в другом времени и пространстве, в лесу в Кайетте, и все рухнуло: этот момент времени был поврежден, как, впрочем, и место – точка в лесу, где в 1912 году Эдвин Сент-Эндрю смотрел вверх на ветви, где в 1994 году я прятался под папоротником, наблюдая за Винсент Смит. За приближающимся человеком клубилась странная волна тьмы, искажающая свет. Оливия Ллевеллин встала как вкопанная. Я увидел себя на коленях в 1994 году и Эдвина Сент-Эндрю точно в том месте – мы напластовались друг на друга, и в придачу – тринадцатилетняя Винсент Смит с камерой в руке.

Рядом в порту взлетело воздушное судно – вот откуда этот безошибочно узнаваемый свист, и призраки испарились. Время опять потекло размеренно. Увечный файл исцелял себя; симуляция заштопывала нитями прореху вокруг нас, и Гаспери-Жак Робертс, мое молодое подобие, новобранец и удручающе незадачливый дознаватель из Института Времени, ничего этого не заметил. Все произошло за его спиной. Он оглянулся через плечо, но – я помнил этот момент – отнес свой провал за счет нервозности.

Я закрыл глаза. Все это время виновником был один лишь я. Винсент и Эдвин видели аномалию, потому что я был рядом с ними в лесу. Я, должно быть, находился недостаточно близко к Эдвину, чтобы самому все увидеть в первый раз в 1912 году. Я закончил играть колыбельную и услышал аплодисменты Гаспери.

Он стоял передо мной, угловато хлопая в ладоши. Мне стало так неловко за него – за себя? за нас? – что я не мог посмотреть ему в глаза, но справился с этим. Хорошо, что мой пес проспал несостоятельность моей молодой версии.

– Здравствуйте, – сказал он, просияв, с вопиюще неправильным акцентом. – Меня зовут Гаспери-Жак Робертс. Я провожу опрос для одного историка музыки и хотел бы спросить, могу ли я угостить вас обедом.

13

– Как бы я описал свою жизнь? – переспросил я, затягивая время. – Видишь ли, сынок, это объемистый вопрос. Не знаю, что тебе сказать.

– Может, вы расскажете немного, как проходит ваш день. Если не возражаете. Кстати, я еще не включил диктофон. Мы просто беседуем.