Море вверху, солнце внизу

— …но слухи имеют под собой почву. Он над чем-то работает. Заявляет, что на благо всего человечества, что бы это ни значило. Отец, которого я знал, отличался непритязательностью, если здесь уместно это слово, но теперь он скрывает безразличие к себе под личиной скромности.

Переваривая услышанное, Чарльз надувал щеки, а затем медленно выпускал воздух.

— Если бы он открылся мне, как бывало раньше. Я ведь знаю его, кажется, вечность, по крайней мере, лет пятнадцать. Ты тогда был слишком занят, гоняя на своем трехколесном «Биг Вилле»[15], или как он там назывался. Чертяка на районе. — Он заржал. — Но папаша твой всегда был упрям. Если в работе возникала какая-то загвоздка, он никогда не просил о помощи. Наоборот. Он уединялся от окружающего мира и не появлялся до тех пор, пока не разберется и не найдет решение. Да, он всегда был упрямым, но не так как сейчас, не так долго. А ты, ты — его сын. Не знаю, почему он так поступает.

— Как ты говорил, перевернутый мир или скорее тот, который глубоко внутри самого себя. Не могу избавиться от сравнения с тем, что произошло с Эвелин. Ее спасением была наука. Она прибегала к ней всякий раз, чтобы справиться со всеми жизненными невзгодами, и никогда не позволяла им поглотить ее. Но, несмотря на все знания, полученные, когда она училась на психолога, ей до сих пор страшно. ПТСР, только под другим названием.

— Жуткая хрень.

— Иногда ловлю себя на мысли, насколько легче было бы, если бы я жил с человеком, которому не довелось пройти через подобное, все эти приступы паники, тревоги, — сказал он, вертя пальцами кольцо пивной жестянки, пока оно не оторвалось. — Это мысли настоящего эгоиста. Она повторяет, как сильно я ей помог, но иногда мне кажется, этого мало.

— Не всё в наших силах.

Адам попробовал крутнуть кольцо на столе, но у него не вышло.

— Я хочу сделать больше. Мне становится стыдно, когда я сравниваю ее с отцом, с тем, как безгранично они оба могут отдаваться идеям. Не воплощению, а лишь самим идеям.

— Идеи обладают огромной силой, иногда большей, чем сам результат.

Они оба задумались над этим — идея идеи.

Адаму показалось, что он слышит ветер в ушах, поэтому он засунул в них пальцы и покрутил.

— Что тебе известно о последнем прыжке отца?

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Что-нибудь, что выходит за рамки?

— Да вроде нет. Это было довольно-таки давно. Насколько я помню, возможно, он выглядел слегка отрешенным, чуть больше, чем обычно, по крайней мере. С чего вдруг?

— Да так, из любопытства.

— Твой отец — хороший человек. Он совмещал всё, пока это было в его силах. Не думаю, что это конец для него. Он бы не заставил себя пройти через это ради какого-то пустяка. С его-то умом… даже представить не могу, что за чертовщину он состряпает. Он вернется.

— Я слышу, тут говорят про легенду? — с шелестом бисерной занавески в дверном проеме показался Джереми. Он развел руки в стороны. — Этот старик вообще существует? Я вижу его на фотографиях. Я слышу, как все о нем шепчутся «Он возвращается», но существует ли он на самом деле? — У него были красные глаза, словно он накурился с Мухой.

— Надо бы выбросить тебя из самолета даже без сраного зонтика, может, это приведет в сознание твой зад.

— Пффф, зонтик — всё, что мне нужно. Я прилечу на нем, как Мэри Поппинс.

— Думаю, нам следует проверить эту гипотезу, — сказал Адам.

— Такой упоротый, как сейчас, он, скорее всего, сможет.

— Точно, бля, смогу. Кому нужны эти крылатые комбезы, высотомеры, парашюты, — он бросил взгляд на Адама, — твой гениальный отец тут ни при чем. Всё, что мне нужно, это мое аэродинамическое тело. — Джереми принял позу Геркулеса. Он был среднего телосложения, но живот выпячивался.

— Дерьмо. У моих яиц больше аэродинамики.

— Как и у «Гинденбурга».

Джереми схватил себя за промежность и сказал: «Я вам покажу „Гинденбурга“».

Чарльза позабавила его дерзость.

— Пожалуйста, не надо, — хмыкнул Адам.

Нахмурившись, он сказал: «Вы двое думаете, что такие остроумные. Такие хорошие и всесильные».

— Как по мне, ты уже перебрал.

— Ты у меня уже вот где сидишь, Адам. — Угрожающе ткнув пальцем, Джереми приблизился к нему. — Сын легенды, папенькин любимчик. Ну, что ты сделаешь?

Чарльз приподнялся.

— Надеюсь, я вам не мешаю?

Джереми опустил руку и уставился на плакат Джимми Хендрикса за их спинами, где голову покойного музыканта украшал изогнутый нимб в растаманских цветах.

— Выдохни, — сказал Адам.

Очнувшись, Джереми стиснул кулаки и, держа перед собой, сказал: «Оставь свои советы при себе!»

Чарльз сделал шаг к ним.

— Давай будем реалистами, ты знаешь, что никто из нас не станет ссать на твою сраную жопу, если она будет пылать, но ты должен научиться, сука, расслабляться.

Джереми разжал кулаки.

— Ладно. Мне нужно отлить.

Его пошатывало.

— Давай не обоссысь.

Джереми пошел к дверям.

— Туалет туда, — крикнул Адам, когда Джереми захлопнул за собой дверь.

— Может, он проспится на поле, — сказал Чарльз.

— Ссать на твою сраную жопу, а?

— Слишком жестко?