Море вверху, солнце внизу

— Мне кажется, что я здесь, хотя это не так, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Либо это место настоящее, либо мы, одно из двух.

— Тогда мы.

— Как ты можешь быть таким уверенным?

Тот факт, что она может терзаться столь экзистенциальным сомнением, что она может выразить его как беспокойство, независимо от потенциального солипсизма, утвердило его во мнении, что она наверняка настоящая, а эта роща и всё в ней — всего лишь фальсификация, всё, кроме них.

— Я уверен.

Она поцеловала ему руку и сказала: «Тогда я тебе верю». И потом подпрыгнула, опустившись на одну ногу: «Я чувствую себя иначе, не могу сказать, плохо это или хорошо, но я рада этой перемене».

До них донеслось кваканье и щелчки, как от земноводного.

— Что это?

Пригнувшись, они продрались сквозь ветви и обнаружили змеешейку, сидящую на краю бочки с распростертыми крыльями и нацеленным в небо кинжалоподобным клювом; такую неподвижную и малоприметную, что она походила на какую-то доисторическую летучую мышь. Эвелин рассматривала многообразие птиц на деревьях, в воздухе, повсюду — вороны, каркающие в пустых гнездах, орлы и сорокопуты, танагры и сипухи, ары и голуби, удоды и красногрудые дятлы, все вместе издающие волнообразную какофонию, — но не могла распознать ту, которую смутно помнила с детства, из пламени и света, взмывающую сквозь небесные сферы. В памяти всплыло, уже четче, как цвета феникса превратились в фосфены, которые стояли в ее глазах еще три дня после того, как она увидела его, начиная с гранатового, затем небесно-золотого и, наконец, цвета морской волны. Поняв, что всё тщетно, она опустила взгляд. Вот тогда-то она и увидела не феникса, а существо, которое искала, сама того не ведая.

— Смотри, — сказала Эвелин, воспринимая звук собственного голоса как нечто навязанное.

Внимание Адама отвлек павлин, перекрывший всю тропинку огромным барочным веером, украшенным изумрудами, сапфирами и тысячью и одним позолоченным глазом. Королевская птица обратилась к нему голосом капризного ребенка. Сначала ему показалось, что та хочет, чтобы Адам позаботился о ней, как-то успокоил, но ее распушенный и дрожащий веер куда меньше напоминал жест, приглашающий приблизиться, чем настойчивый призыв обратить внимание на нечто иное.

Озадаченный, он повернулся к Эвелин, раздетой, танцующей на месте, словно у костра, бледная груша ее ягодиц двигалась как маятник с каждым шагом, каждым притопом. Подойдя ближе, он обнаружил не языки пламени перед ней, а змея, раскачивающегося взад-вперед, взмывающего и опадающего под неуловимый ритм. Время от времени он касался ростральными чешуйками земли, словно имитируя поклон, и обнажал затененные участки, образующие вывернутый разрыв на капюшоне. Глаза змея, круглые расщелины, встроенные в тектонические плиты головы, гипнотизировали Адама и дирижировали колебаниями Эвелин. Ее грудь с выпирающими сосками волновалась, а слива между ног налилась соком. Остолбенев, Адам не придал значения холодному дыханию ветра, направленному на его гениталии, из-за которого те начали отвердевать. Раздвоенный язык змея, лазурно-пурпурный, издавал свистящее ворчание и шепот. Кольца дыма вырывались из ноздрей. В возбужденном состоянии изогнутые зубы выделяли капельки яда, прозрачные, словно предэякулят. Затем существо вытянулось во всю длину, как червь, и сорвало плод с ближайшего дерева. Зажало своими челюстями, пронзив, оранжевое яйцо. Удовольствие от прокалывания заставило его подергивать кончиком хвоста. Эвелин и Адам, увидев это, преклонили колени. С огнем в глазах змей наклонился вперед, дрожа от скрытой власти, и Эвелин получила апельсин, вынимая его, как камень из таинственной пещеры. Iftah yã simsim[25]. Они не отводили глаз от зияющей пасти змея, замершего демона в маске притворной улыбки: со слизью и органическими отверстиями, ножнами для языка, гортанью, небом бесконечной глотки. Подобно калейдоскопу. Апельсин, доставшийся Эвелин, кровоточил рыжевато-коричневым ядом из двух одинаковых отверстий и стекал контурами ее пальцев. Она вонзила средний и указательный пальцы другой руки в двойные глазки и потянула, чтобы разорвать его волокнистую мякоть. Затем она укусила плод, сок брызнул, стекая, как дождь. Пред ее мысленным взором стоял отец, проповедующий и стареющий за кафедрой, предостерегающий свою паству об адских муках, как вдруг половина его лица отвалилась от подбородка и открыла нечто более гладкое, в то время как внутри груди он переваривал собственное сердце. Змей проводил взглядом плод, когда она передала его Адаму. Он почувствовал в руке его вес, не больше нескольких драгоценных камней. Он разорвал его куда решительнее, лоскуты кожуры упали на землю. Впился зубами, громко втянув цитрусовый сок, а оставшийся потоком ринулся по предплечью и сорвался с локтя. Омовение совершилось. Перед его мысленным взором предстала мать как земля и удобрение, ее тело — грядка в саду, на которой ничего не подозревающие гости срывали цветы и овощи, растущие на стеблях и лозах, продолжениях материнских вен.