Море вверху, солнце внизу

Он сделал шаг к отцу, и тот закрыл лицо рукой, словно Адам был источником ослепляющего излучения. Краешком правого крыла отец зацепил занавеску, и в одиноком, но широком луче бледного света Адам заметил, что его крылья представляют собой главным образом голые кости, за исключением нескольких потрепанных и чахлых перьев, которые едва держались, как усики насекомого, поджаренного через лупу любопытным мальчишкой. Опустив голову, он попытался взмахнуть крыльями, но они беспомощно упали на спину. Зеленоватая кровь засохла вокруг них и на швах, как липкая древесная смола. Это был человек, разодранный на части солнечными ветрами. Он видел неприкрытое солнце и пострадал из-за этого.

Фаэтон

Отец Адама не провалился в сон, он просто свалился с неба, сначала правая нога, затем левая, расправив руки, раскрыв ладони, вжав голову в плечи. Он открыл глаза и увидел перевернутый мир. Возможно, он стал лучом света, прострелянный фотонами и притянутый магнитом. Возможно, наделенный волновой функцией, возможно, нет. Но на самом деле он человек — истина, которую не очень хочется осознавать на высоте в шесть километров над землей. Здесь, наверху всё покрывала оранжевая дымка, словно он вновь входил в атмосферу. Мир полыхал. На высоте, в то время как кожа нагревалась до экстремальных температур, всё его тело искрилось. Он не провалился в сон, даже несмотря на то, что этот его последний прыжок будет вспоминаться как тайное превращение. Здесь, наверху, он был Атомом среди атомов. Когда понимаешь, как создана вселенная, перестаешь с ней бороться. Но теперь он знал, сколь пустячным было это понятие, когда он проходил насквозь, их структура шла на уступки. Протоны, нейтроны и электроны разлетались врассыпную. Он пытался присоединить свое бытие к этому разорванному слою существования, но не мог. Со спиралями искр, которые излучало его тело, он был одновременно и солнечной сущностью, и субатомной частицей. Водород и гелий его глаз, удерживаемые их собственным притяжением, смешались ядерным синтезом. Его ноги и руки, сердце и мозг разлетятся на куски вещества и будут сметены глазами, как топливо. Левый глаз — смещенный к синему, правый — смещенный к красному. На этот раз было небезопасно говорить, что он не провалился в сон, без необходимости, что бы случилось или не случилось потом, возможно, стало бы одновременно чем-то и ничем, и в то же время абсолютно отличным от того, что он испытывал ранее: он вырубился, спрятанный в облака…

Эребус

Мэри считала своих медсестер благопристойными и внимательными даже тогда, когда забывала нажать кнопку, если хотела справить нужду. Но потом, позже, ей не нужно было никого звать, урина, бледно-желтая, собиралась в мочеприемнике, прикрепленном к ней. Однако ей хотелось, чтобы медсестер было меньше. Одной-двух вполне достаточно, так она могла бы запомнить их имена и лица. Всё тело болело, и нога, обмотанная белым, висела перед ней, но в остальном она оставалась спокойна.

Вновь и вновь до нее долетали отрывки разговоров от неясных теней возле кровати: «… ужасная болезнь… здесь лежат люди… как думаешь она… жива… она сама не… я, на самом деле… я… это… через пару… извините… спасибо… да… по правде…» Иногда звуки утешали ее, иногда усыпляли, а в другой раз не давали покоя, как жужжание неугомонного насекомого. Но ей было не под силу контролировать ни когда, ни где, ни что. Она ничего не могла контролировать

Кто-то прошептал: «… свет?»

Она промямлила: «Угу».

Свет повсюду. Сначала оранжевый, желтый, затем настолько белый, настолько единообразный. Как та любовь, что она всё еще испытывает к кому-то из далекого прошлого.

Гипнос