Морфология истории. Сравнительный метод и историческое развитие

В это время, в XII в., уже ощущалось дыхание нового мира, только различить будущее было очень трудно, поскольку будущее очевидно и неожиданно. В литературных свидетельствах эпохи после 1200 г. проявляются черты, которые будут характерны для новой эпохи. Например, в эпосе поединок двух бойцов привлекает теперь больше внимания, чем столкновения армий и массовые сцены, некогда столь популярные. В романах и поэмах начинают интенсивно описываться личные чувства героев, чего не было раньше. Историк Средневековья Марк Блок отмечает: “Новая литература стремилась всеми путями к реинтеграции индивидуального и приглашала слушателей к размышлению над своим “я”. В этой склонности к самосозерцанию перекликалась с религиозным началом: практика исповеди “на ухо” духовнику, которая долгое время была в ходу лишь в монастырском мире, распростра нилась в XII в. среди мирян” (1986: 167). В таких незначительных на первый взгляд чертах культуры, как дистанция между собеседниками при разговоре, расстояние между исповедающимся и священником проявляются подчас очень значительные для истории изменения. Индивидуализация человека идет с Запада; в православной церкви и в ХХ веке не принято исповедоваться “на ухо”, исповедь здесь - процесс публичный (по крайней мере - не строго-индивидуальный).

Уже по скульптуре Средних веков можно проследить эволюцию человеческой душевности. Всякий интерес к психологии человека, казалось, исчез с окончанием Римского времени. Романская культура обходилась без “слишком человеческого”. Затем, с появлением ранней готики, с Шартрского собора в изваянных фигурах появляется одухотворен ность, появляются душевные движения - но пока еще очень обобщенные; фигуры делятся на “духовные” и “плотские”. Во времена высокой готики (Реймс, Амьен, Страсбург) фигуры людей становятся все более живыми, естественными, хотя в них все еще нет портретного сходства. И только потом, примерно с начала эпохи Возрождения, скульптура становится портретной. Так мы видим развитие душевности, индивидуализацию душевной жизни, которая идет в течение веков.

В отличие от средневековой, литература Нового времени пронизана психологизмом; те литературные течения, которые отказываются от него, делают из отсутствия психологизма литературный прием, подчеркивая искусную безыскусственность повествования. И точно так же, как из окружающей нас природы по мере ее описания уходят силы, так и души людей становятся бледнее, подвергаясь интенсивному описанию. Внимание привлекает исчезающее; авторы Нового времени “ухватились” за психологизм как раз тогда, когда именно понимание “псюхе” покинуло их. Поскольку ранее я упомянул Достоевско го как пример “беспейзажного” мастера, пусть и отношение писателя к психике иллюстрируется человеком, “наиболее глубоко проникшим в тайны человеческой души” (неизвестный автор). Очень много написано как о том, что в романах Достоевского действуют персонифици рованные идеи, так и о том, что он с небывалой силой проник в психологию современного человека. Высказывания эти слегка противоречивы; главное же, на что можно обратить внимание при изучении психологических глубин, показанных у Достоевского, - это на их антипсихологичность. Достоевский действительно ставит перед собой некоторые идеологические и эстетические задачи по поводу психологии человека, в частности - своего читателя. Задачи эти по характеру не познавательные, а, по выражению лингвистической теории, прагматические, то есть текст Достоевского призван увлечь читателя в глубины определенных психологических проблем, в некоторые тайники, которые могут встретиться и в душе этого читателя. Отсюда и строение “психологии” у Достоевского; она призвана не “быть” психикой кого-то, а делать нечто с чьей-то психикой. Дело не в том, плоха или хороша эта психология, верна или неверна, дело в том, что она никакова. Нет такой вещи, как психологизм Достоевского, в его текстах не описывается ничья психология - ни писателя, ни читателя, ни персонажа. Там есть определенная структура, которая взаимодействует с психикой читателя таким образом, чтобы совершить в этой психике программированное действие, в том числе имеющее художественное значение. Мысль, которую я пытаюсь высказать, очень проста и очевидна - “психология” Достоевского в той же степени напоминает действительные душевные движения человека, как форма зубоврачебного кресла - форму человеческого тела. И цель этой мысли не в том, чтобы “отругать” Достоевского; совершенно не важно, нравится мне лично или кому-нибудь еще то, что делает Достоевский или не нравится; важно совсем другое: современная культура изумительно легко путает зубоврачебное кресло с человеком, путает то, что встречает в романах Достоевского, с человеческой психикой. Такое положение дел свидетельствует, что понимание психики сегодня развито крайне слабо. Дело не в развитии науки психологии, о развитии этой науки нет смысла даже заводить речь, если объект этой науки - психика - так плохо заметен современному человеку.