Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

Однако ключевое место в геополитике евразийцев обрело понятие «месторазвития», понимаемое как «географический индивидуум» – комплексная целостность, предстающая в разных планах как «одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т. д. и т. п. "ландшафт"» [Савицкий 1927], как естественные, природные условия месторождения государства [Чхеидзе 1931]. Чхеидзе прямо утверждал, что «геополитик говорит не о территории, но о месторазвитии» [там же, 112]. Разрабатывая теорию соединения меньших месторазвитий – «географических индивидов» – во всё большие, вплоть до планеты как высшего «месторазвития» человечества, устанавливая возможность вхождения разных областей как условий становления цивилизаций в различные эпохи в разные месторазвития, евразийцы вышли на уровень философии геополитики. Сами они склонны были осмыслять свои построения в свете православных представлений об иерархии всё укрупняющихся соборных «личностей»[55] *. С другой стороны, доктрина иерархии и переселения «месторазвитий» пересекалась с учением К. Риттера о географических «Ganzheiten». Но при этом толкование «месторазвитий» как индивидуумов, складывающихся в более крупные индивидуумы, предвосхищает концепцию, развитую после второй мировой войны Готтманом (хорошо знакомым с трудами Савицкого) об иерархиях «иконографий» локальных систем смыслов и социальных условностей, складывающихся в образования всё более высокого ранга. Таким образом, в 1920–30-х гг. евразийцы органически включаются в становление геополитической парадигматики XX в., входя в контакт со множеством современных им научных и духовных движений. В частности, настойчиво проводимое ими противопоставление генетических связей языков и культур – и тех схождений, которые формулируются через принадлежность к тому или иному месторазвитию (отличение русских от славян Европы, кочевников-скифов от оседлых азиатских иранцев), перекликается с «новым учением о языке» Н.Я. Марра, цитируемого евразийцами, настойчиво выпячивающего принцип автохтонного развития в ущерб генетическим связям и заимствованиям.

Несомненно, достаточно общим местом для всей геополитики XX в. было разрабатываемое евразийцами противопоставление «Евразии» как континентального мира океану, и в этой связи выдвинутое Савицким различение «морского хозяйства», осуществляющего торговлю в масштабах земного шара с учетом торговой конъюнктуры, и хозяйства континентального, вынужденного мобилизовать принцип «связывания соседств», чтобы тем самым несколько нейтрализовать потери от доставки своих товаров на мировой океанический рынок и привоза их с этого рынка. В конечном счете, доктрина «континента-океана» служит совокупности месторазвитий, обеспечивающих полный цикл взаимного обмена. Когда на последующем этапе (в 1931 г.) Савицкий под впечатлением советских успехов в освоении Арктики решает дополнить принцип «континента-океана» принципом «единства побережий» (строительство каналов между Белым, Балтийским и Черным морями, развитие Северного морского пути ради соединения «западно-ледовито-морского» и дальневосточного участков русского побережья) и утверждает этот принцип как основу океанической активности русских, он выходит на ту же тему выработки океанической мощи континентальным государством, которая от Ратцеля до Хаусхофера проходит навязчивым мотивом через германскую геополитику.

Вообще, можно отметить, что тема «обездоленности» России-Евразии в смысле ее ограниченного выхода к морям и четвертованности ее побережий с проистекающими отсюда задачами (с одной стороны, компенсаторного изощренного «связывания соседств», а с другой – максимальной эксплуатации арктических доступов к океану и увязки этих выходов в связную замкнутую структуру) играет роль такой же движущей «фундаментальной недостачи» в построениях Савицкого, как «нехватка жизненного пространства» в германской геополитике.