Морис Бланшо: Голос, пришедший извне

Притяжение, призыв упасть. Но я здесь не одиноко, оно переходит в мы, и это падение вдвоем единит – вплоть до настоящего – даже то, что падает:

Снежная постель под нами двоими, снежная постель.
Кристалл среди кристаллов,
переплетенные в глубинах времени, мы падаем,
мы падаем и покоимся и падаем.

И падаем:

Мы были. Мы есть.
Мы с ночью плоть одна.
В проходах, в проходах.
Ты можешь не боясь угостить меня снегом:

Это падение вдвоем отличает всегда направленное, намагниченное отношение, которое ничто не в силах разорвать и которое одиночество все еще несет в себе:

Ich kann Dich noch sehn: ein Echo,
ertastbar mit Fuhl-
wortern, am Abschieds-
grat.
Dein Gesicht scheut leise,
wenn es auf einmal
lampenhaft hell wird
in mir, an der Stelle,
wo man am schmerzlichsten Nie sagt.

(Auf dem senkrechten
Atemseil, damals,
hoher als oben,
zwischen zwei Schmerzknoten, wahrend
der blanke
Tatarenmond zu uns heraufklomm,
grub ich mich in dich und in dich.)

(Ware ich wie du. Warst du wie ich.
Standen wir nicht
unter einem

Passat?Wir sind Fremde.)

Ich bin du, wenn ich ich bin.

Я – это ты, когда я – это я.

Я могу тебя еще видеть: эхо,

достижимо которое ощупью
слов, на гребне
Прощания.
Твое лицо слегка пугается,
Когда вдруг
вспыхнет свет как от лампы
во мне, на том месте,
где больней всего говорят: Никогда.

Боль, и только боль, без протеста и злобы:

(На отвесной бечеве
дыхания, тогда,
выше высока,
между двумя узлами боли, покуда
взбиралась к нам белая татарская луна,
в тебя, в тебя я зарывался.)

Все это между скобками, словно промежуток приберегает мысль, которая там, где всего не хватает, все еще остается даром, памяткой, общим прикосновением:

(Будь я как ты, а ты как я,
уж не стояли б вместе
под одним

пассатом?Мы чужаки.)

Wir sind Fremde: чужаки, но чужаки оба; вынужденные сообща претерпевать и ту растерянность расстояния, которая удерживает нас абсолютно врозь. «Мы чужаки». Точно так же и – когда молчанье – два молчания наполняют нам рот:

zwei
Mundvoll Schweigen.

Also
stehen noch Tempel. Ein
Stern
hat wohl noch Licht.
Nichts,
nichts ist verloren.
Ho-
sanna.

…das hundert-

zungige Mein-
gedicht, das Genicht.

…сто-

языкое мое сти-
хотворенье, нетворенье.

Ja.

Orkane, Par-
tikelgestober, es blieb
Zeit, blieb,
es beim Stein zu versuchen – er
war-gastlich, er
fiel nicht ins Wort. Wie
gut wir es hatten:

Запомним это, если сможем: «двойным молчаньем полон рот».

Нельзя ли тогда сказать, что поэтическое утверждение у Пауля Целана – всегда, быть может, удаленное и от надежды, и от истины, но всегда в движении и к тому, и к другому – оставляет нечто, если не для надежды, то для мысли, в кратких фразах, которые внезапно вспыхивают даже после того, как все погрузилось во мрак: «ночи нужды нет в звездах <…> у звезды есть еще свет».

И вот,
стоят еще храмы.
У звезды
есть еще свет.
Ничто,
ничто не потеряно.
О-
санна.

То есть даже если мы произнесем слово Ничто с большой буквы, в его отрывистой немецкой жесткости, все равно можно добавить: ничто не потеряно, так что само ничто, возможно, сочленено с потерей. В то время как древнееврейский возглас ликования членится, начинаясь со стона.

И вот еще:

Да.

Ураганы, час-
тицы в вихре, оставалось
время – выпытать у камня,
он был гостеприимен, не
перебил нас. Как
счастливы мы были:

Singbarer Rest…