Морис Торез

Да, наш ответ на гигантскую фашистскую мистификацию, под прикрытием которой на границах вероломно преданной Франции возрождается гитлеровский вермахт,— тюрьмы на ее территории всегда бывают переполнены, во мраке воздвигается эшафот, а впереди нет ничего, кроме атлантической войны и американского господства,— наш ответ,— говорю я,— это более глубокое знакомство с мыслями Мориса Тореза, усвоение его уроков, которые учат патриотизму и тому, как сплотить вокруг пролетариата и тем самым вокруг Мориса Тореза все здоровое, честное и любящее свою родину, всех тех, кто нанесет поражение фашизму и войне.

* * *

«В начале XX века в поселке Нуайель-Годо было три тысячи жителей: шахтеры, литейщики и арендаторы, иначе говоря земледельцы. На шахте № 4 «Дурж» до войны работало около тысячи шахтеров. Завод по выплавке цинка и свинца, стоявший на берегу канала От-Дейль, перерабатывал руду, добываемую на рудниках Мальфидано и Пенаройа. Руду для выплавки подвозили к заводу на баржах…»[6]

Разрешите мне немного помечтать над этими строками из книги «Сын народа». Вот где родился мальчик Торез — в этом грозном и привлекательном крае с суровым климатом и истерзанной землей. Ведь это одна из французских областей, не раз испытавших вторжение захватчиков. Здесь, неподалеку от Арраса, у меня, как и у многих из нас, спят вечным сном близкие люди: вот уже тридцать пять лет, как этих юношей преждевременно скосила смерть, один из них был английским офицером. Я пересек эту страну каналов и рудников вместе с нашей несчастной армией в 1940 году. Я навсегда запомнил поворот дороги, возле новенькой церкви, и указательную стрелку: «Нуайель-Годо»… Я навсегда запомнил ту безумную ночь, объятый пламенем Аррас и свежую надпись, сделанную мелом на кирпичной стене: чья-то рука начертала тогда имя — Морис Торез, — свою единственную и последнюю надежду… Мы перевязывали раны окровавленных марокканцев, этих юных сынов Франции, которые спрашивали меня вполголоса: «Ведь не все потеряно, доктор, ведь не все потеряно?»; и с того места, где мы находились, были видны наземные сооружения шахты № 4 «Дурж»,— там двенадцатилетний мальчик Торез сортировал когда-то камни за двадцать пять — тридцать су в день. Книга «Сын народа» говорит нам о том, что здание, стоящее на канале,— завод по выплавке цинка и свинца, он обслуживал рудники Мальфидано и Пенаройа… Эти звонкие имена не только напоминают нам об испанском романтизме, но и о реальности другой проигранной войны, когда хозяева Пенаройа «изобрели» Франко, чтобы лишить великий испанский народ, этот смелый и гордый народ, его прав, его неба и его земли…

Нуайель-Годо, край, подобный черному хлебу… В 1941 году, вскоре после поражения, когда власть была в руках Петена, Шумана[7] и Пине[8], я упомянул имя этого городка в строфе одного из стихотворений, вошедших в сборник «Нож в сердце»:

От Нуайель-Годо и до Курьер-ле-Мор,
От Монтиньи-Гоэль и до Энен-Льетара —
Глазницы мертвых шахт, гремучие кошмары,
На землях траурных из вдовьих слез узор[9]

.

Я упомянул это название в ряду других, зная, что среди читателей найдутся люди, для которых слово «Нуайель-Годо» неотделимо от имени Тореза, а в ту пору во Франции были сотни тысяч, миллионы людей, напоминавших того незнакомого мне человека, который в ночь, когда пылал Аррас, писал на кирпичной стене имя Мориса… Нас было множество — тех, кто читал обращение от 10 июля 1940 года, подписанное Торезом и Дюкло, которое без околичностей призывало к сопротивлению и говорило нам: «Пусть твое сердце, товарищ, бьется смелее, ибо наша родина —Франция, и мы по праву зовемся французами… Мы, а не Петен, Шуман, Пине…»

Нуайель-Годо… Дед работал на шахте № 4, отец на плавильном заводе, где он заболел, отравившись свинцовыми парами. «Он ушел из шахты на завод,— пишет Морис Торез,— чтобы избежать смерти от рудничного газа, и нажил на заводе тяжелую болезнь». Тысяча девятьсот тринадцатый год…