Морис Торез

«Четвертого декабря. Варварин день. И, чтобы заработать к празднику побольше, они всегда вторую половину ноября работали сверхурочно, удлиняя рабочий день в полтора раза. В эти две недели «долгих смен» обычный заработок шахтера девяносто — сто франков повышался до ста восьмидесяти — двухсот франков. Разумеется, и я, как все, работал сверхурочно — по двенадцать-тринадцать часов в день — и зарабатывал за эти полмесяца уже не семнадцать франков, как обычно, а тридцать франков. В ноябре 1913 года во время такого «двухнедельника святой Варвары», вспыхнула забастовка, и ее прозвали «забастовкой долгих смен». «Старый» профсоюз Бальи незадолго до этого слился с профсоюзом, входившим во Всеобщую конфедерацию труда. Забастовку они проводили уже сообща, и продолжалась она только несколько дней, но с тех пор в шахтах строго соблюдался закон о восьмичасовом рабочем дне…»

С тех пор как я прочел этот отрывок из книги «Сын народа», каждый раз, когда Морис Торез говорит при мне о единстве рабочего класса, говорит со свойственным ему жаром, с неутомимой энергией (и кто может сказать, сколько раз он говорил об этом за четверть века!), каждый раз я вспоминаю Нуайель-Годо в 1913 году, в канун Варварина дня, я вспоминаю забастовку, увенчавшуюся успехом потому, что старый профсоюз Бальи объединился с профсоюзом, входившим во Всеобщую конфедерацию труда… И мне кажется, что то пламенное стремление к единству, которое всегда звучит в речах Тореза, берет, быть может, свое начало в этом победоносном опыте борьбы и в тех мыслях, которые бродили в голове маленького сортировщика камней, который мужественно отказался от того, чтобы заработать за две недели тридцать франков вместо семнадцати, отказался из солидарности с горняками, работающими под землей[10].

Затем этот край становится таким, каким я видел его в мае 1940 года. Первая мировая война… Дядя Леон уходит, он пропадает без вести возле Босежура в 1915 году, дядя Эдмон будет ранен под Моранжем в конце августа 1914 года, попадет в плен и впоследствии умрет от туберкулеза, которым заболеет в железных рудниках Силезии…

Когда в наши дни мы говорим: «Железные рудники Силезии»,— мы невольно думаем о недавней каторге, все это так живо в памяти, так близко… Ничего не поделаешь, господин Шуман, ничего не поделаешь, господин Пине, дело вовсе не в том, будто мы злы, просто ваш маршал ввел вас в заблуждение: у нас отнюдь не короткая память…

«Вскоре работу прекратили и был дан приказ поднять наверх всех лошадей».

Двадцать шесть лет спустя я видел такой же уход из рудников. И вот, перечитывая книгу «Сын народа», я ловлю себя на том, что ее содержание и недавние воспоминания переплетаются у меня в голове подобно тому, как в 1940 году картины из этой же книги и воспоминания о первой мировой войне смешивались в моем представлении с окружающей меня действительностью.

«…мать повесила мне на шею мешочек с зашитыми в нем четырьмя монетами по сто су. Она была уверена, что мы скоро увидимся. Отец, прежде чем уйти из дому, решил убрать в погреб собранную на огороде картошку. Он сказал, что догонит нас в Понта-Вендене, на первой остановке. Но это ему не удалось: через несколько часов после нашего отъезда немцы заняли Нуайель».

Мне так и кажется, будто я встретил в 1940 году этого мальчика, который продвигался вперед со своим дедом по темной дороге, озаренной отблеском пожарищ. И старик мне сказал: «Инженер заявил нам: уходите! А я спросил — как же жалованье? Он ответил: денег нет! Вот, возьмите этот листок бумаги, пойдете в управление компании в Париже… на улице Лафайет».