Морок

Старая бухгалтерская закваска не позволяла Евсею Николаевичу говорить голословно. Из внутреннего кармана пиджака достал замусоленную тетрадку и начал сыпать цифрами. Иван, отставив миску, внимательно слушал. Он понимал, что предложенное Евсеем Николаевичем не лезет, конечно, ни в какие ворота, но в то же время думал, а почему таких людей, ломающих головы над общими бедами, мало. Когда так случилось, что люди привыкли ругать установившиеся порядки и в то же время как бы смиряться с ними? Когда? Ответа не находил. Чтобы не обидеть старика, Иван выждал паузу и спросил:

– Евсей Николаевич, а как у других звенья работают? Вот как наше.

– Одну минуту, я записывал.

Выходило, что точно такие же звенья в других колхозах давно их обскакали. Валька натянул на самые глаза фуражку и старался ни на кого не смотреть. Иван это заметил, и ему стало стыдно за свой недавний крик. Желая загладить оплошность, перебил Евсея Николаевича, спросил у Вальки:

– Слушай, как думаешь, догоним?

– Не знаю, – Валька потупился.

– Догоним и перегоним, – хмуро отозвался Федор. – Вчера и седни специально засекал – два часа из-за машин простояли. А? Тебя, Иван, спрашиваю, ты начальник.

– Машин не хватает, сам знаешь. Все по очереди стояли.

– Все, все, – гнул свою линию Федор. – Получается, один за всех и все на одного. Сколько Валька ремонтировался? А я работал!

– Да хватит тебе, Федор, – врезался в разговор Огурец. – Завтра у тебя сломается.

– У меня не сломается. И пахал я без огрехов. Понял?

Огурец осекся. Валька еще ниже натянул на глаза фуражку. Иван сосредоточенно ковырял в зубах соломиной. Евсей Николаевич, уловив паузу, снова заглянул в свою замусоленную тетрадку.

– А вот по урожайности мы, ребята, одни из первых.

– Погоди, дед. – Иван отбросил соломину, поднялся. – Давайте, мужики, напрямую. Решили вместе работать, значит, и думать обо всех, а не только о себе. И ты, Федор, зря волну не гони. Скажи – у тебя в прошлом году душа не болела, когда хлеб под снег ушел?

– Ты меня к стенке не ставь, я не хуже других…

– Не крути. Говори прямо. Молчишь? Я за тебя скажу – стыдно было. Сам как-то признавался. А почему хлеб остался? Да потому, что такие, как Валька, сами по себе колотились. А мы с тобой гектары накручивали. Что, не так?

– Ты, Иван, с ног на голову не переворачивай, – обозлился Федор. – Знал бы, я ваше звено… как коровью лепеху за два метра обогнул бы.

– Да вы, ребята, не ругайтесь, руганью не поможешь, – попытался примирить их Евсей Николаевич. Но напрасно.

Набычившись, Федор пил компот из выщербленной эмалированной кружки и тяжело сопел. Как всегда, он оставался при своем мнении.

– Ладно. – Иван поднялся. – Поехали.

Скоро у телеги остался один Евсей Николаевич. Он печально посмотрел им вслед, покачал головой и принялся убирать пустую посуду. Не довелось сегодня вволю наговориться, и зря он так старательно выписывал сводки из районной газеты в свою тетрадь.

2

Комбайн дернулся и встал. Поднятая жатка едва заметно покачивалась на весу, задевала ближние стебли пшеницы, и они тоже раскачивали колосьями. Валька охнул и обреченно спустился с мостика. Его догадка сразу подтвердилась – ремень привода лопнул. Болтались на концах белесые обрывки. Железная глыба комбайна, покрытая мягким и толстым слоем пыли, мертво молчала. Валька потрогал обрывки еще теплого от работы ремня, выдернул одну белесую нитку и сосредоточенно стал наматывать ее на палец. Да что же это такое? Одна проруха за другой, без передышки. Еще больнее стягивал крепкой ниткой палец и боялся оглядываться, лишь внимательно вслушивался. Сейчас Иван остановит комбайн и прибежит узнавать, что случилось. Узнает и снова разозлится.

«Уйду, – вдруг решил Валька. – Не буду на шее сидеть». Услышал, как захрустела сзади стерня, и еще раз подумал: «Уйду».

Иван снял ремень, оглядел его и бросил на землю. Ремень был старый, как и весь Валькин комбайн, старый и изношенный. Иван только сейчас об этом подумал. Повернулся к Вальке. Тот все накручивал нитку, кончик указательного пальца уже посинел. Вскинул голову.

– Иван, я, наверное, уйду.

Хотел сказать твердо, решительно, а получилось по-детски растерянно, и он, поняв, что так получилось, виновато улыбнулся.

«Да он же… боится меня, – неожиданно поразился Иван. – Почему он меня боится? Ведь я ему не хочу зла. Разве я боялся Петра Зулина?»

Петр Зулин сейчас живет в городе. Уехал, когда пошли разговоры, что Белую речку снесут. А тогда, когда Иван попал после училища под его начало, он работал на комбайне. Мгновенно, ярко вспомнилось…

…Жара, пыль, точно такой же сентябрь. Иван за штурвалом. Трясется и дрожит, как в лихорадке, комбайн. Плохо слушается еще неуверенных рук. А внизу на земле поспевает быстрым шагом Петр Зулин, и сквозь гул доносится его резкий, сердитый голос:

– Газу! Скидывай теперь! Легше! Легше! Не дрова рубишь!

Мужики над Петром, над его методой обучения смеялись. Действительно, такого, пожалуй, нигде не увидишь. Но Иван-то знает, что такое было, что несколько уроков Петра заменили ему всю училищную практику.