Морок

Солнце скатилось за дальний колок, желтая листва, подсвеченная его лучами, ослепительно вспыхнула на короткое время и погасла. И сразу же поползли сумерки. Незаметно, неслышно крались они по неубранному хлебу, по колкому жнивью, переползали через кучи соломы, сливались и затушевывали дневные краски. Полусвет-полумрак зыбко плыл и покачивался над полем.

Но комбайны шли не останавливаясь. Один за другим выбрасывали желтые лучи света от фар, расталкивали густеющую темноту и не прерывали своего монотонного, надсадного гула.

Работали до полуночи. Когда из низин начал подниматься и клубиться белесый туман, Иван заглушил мотор. Ноги дрожали от долгого напряжения, ступали по земле неуверенно. Усталость сделала свое дело. Даже разговаривать не хотелось. Молча рассаживались по мотоциклам. Иван вдруг вспомнил, спросил у Огурца:

– Где ремень взял?

– Где взял, где взял? В магазине купил! Поехали, спать охота, глаза слипаются.

Иван допытываться не стал.

3

Как только отпускали дела и выдавалась свободная минута, Якова Тихоновича начинало мучить воспоминание: голые, сухие ветки, отставшая береста, шуршащая под ветром, и почерневшие затесы на стволах молодых березок. Яков Тихонович не понимал. Не вмещалось в голову. «Ну ладно, отказался бы, заартачился, ну посадил бы как попало – тоже ясно. Но это ж додуматься, дожить до такого надо! Корни отрубить. Витька Бояринцев – человек без корней. Откуда он тогда взялся?»

За долгие годы бригадирства Яков Тихонович нагляделся всякого. И горького, и соленого – под завязку. Думал, что его уже ничем не удивить. А вот гляди ж ты! Еще как удивил Витька Бояринцев. Кому и что он хотел доказать? Яков Тихонович, всю свою жизнь положивший на Белую речку, всю жизнь в ней проживший, испытывал сейчас такое ощущение, будто ему плюнули в лицо. Взяли и харкнули. Дождаться бы Витьку, в глаза ему поглядеть. Что там в них?

Невеселые раздумья Якова Тихоновича прервал Иван, приехавший на мотоцикле. Он долго возился в темноте у гаража с замком, наконец закрыл его, тяжело подошел к крыльцу, молча сел рядом с отцом.

Деревня, намаявшись за день, давно отошла ко сну. Погасли окна, затихли звуки, дома, как в воду, нырнули в темноту и плыли невидные, неразличимые глазом. Ночь, густая осенняя ночь. Земля остывала и покрывалась росой. Иван, сидя, задремывал. Тяжелая голова клонилась к плечу. Яков Тихонович хотел рассказать сыну про Любаву – доложили сегодня, что она ушла от свекрови, – но передумал. Пусть лучше поспит, завтра сам узнает. Тронул сына за рукав:

– Иди ложись, чего кемаришь.

– Ага, – сонно отозвался Иван. – Пошел.

Даже умыться не было сил. Он кое-как разделся, повалился на кровать и уснул.

Яков Тихонович долго еще сидел на крыльце, докуривал последнюю папиросу и вглядывался в беспросветную темноту, словно хотел там что-то разглядеть. Но ночь была пустынной.

В это время на околице Белой речки показалась Мария-хранительница. Ее шаг по-прежнему был невесом и неслышен, но в этот раз по-особому тороплив. Подол длинной посконной рубахи колебался, словно под ветром, а распущенные белые волосы соскальзывали с плеч за спину. На том месте, где еще недавно стояли березки, она замерла. Пусто. Мария медленно опустилась на колени, широкими ладонями засыпала пустые лунки, старательно разровняла землю, прихлопала ее. И долго еще так стояла, на коленях, опустив голову, упершись руками в прохладную, влажную от росы траву. Если бы рядом оказался живой человек, если бы он смог приблизиться и разглядеть лицо Марии, он бы увидел, что она плачет. Настоящие теплые слезы скапливались в уголках глаз, срывались и долго блуждали по глубоким морщинам, смачивая сухую, как пашня в засуху, кожу ее лица.

Настоящее и будущее вырастают из прошлого, как из хлебного зерна, брошенного в землю, вырастает стебель и выкидывает колос. Если хочешь сохранить колос, не нарушай ни корня, ни стебля. Так думала Мария, продолжая стоять на коленях, опустив голову. Взгляд ее, печальный и полный слез, был устремлен в прошлое, и она хорошо видела, как продирался из зерна зеленый росток, он был слабым и немощным, но отчаянно, из последних сил, рвался вверх и к солнцу. Так заложено и определено самой жизнью. Мария и была тем зерном, из которого выросла и встала на ноги Белая речка. Она родила и выпестовала ее. В крови и в муках. Когда и с чего началось? Давно, с огня и с крика.

Горела лучина. По толстым закопченным стенам избушки метались кривые тени, изламывались и перегибались в дикой пляске. Пахло потом и кровью. Когда пламя шарахалось и свет падал вниз, тогда видно было, что на соломе, застеленной суровым рядном, корчится женщина. Вздрагивал крутой, как гора, живот, ослепительно белели голые, влажные бедра и бился, пытаясь вырваться из тесной, душной избушки неистовый крик. Звучал на последнем пределе, еще немного – и сорвется на тяжелый звериный вой.