Морозовская стачка

Мальчики и девочки сердито заверещали из своего угла.

— Видать, поделом тебе влетело? — сокрушенно развел руками Моисеенко. — Ну, брат, не ожидал. Никак не ожидал. Я тебя в рабочие люди хочу вывести, а ты вон как!

Ребята, осмелев, приближались к Анисимову заступнику.

Моисеенко достал последние баранки:

— Угощайтесь.

Первыми подошли девочки, потом мальчики. Петр Анисимыч одну баранку оставил себе, пожевал, поглядел на Анисима.

— А ведь нельзя этак жить. Коли каждый человек будет сам по себе, впору по лесам разбрестись. Это ведь как у диких зверей. Отнял кусок у слабого и сожрал. У людей по-другому заведено. Вон Ваня-то как кинулся девчушек выручать! Молодец! Себя ради них не пожалел. Вот это по-людски.

— Ваня за нас всегда заступается, — сказали девочки.

Петр Анисимыч встал.

— Как же быть-то, Анисим? Прощения тебе надо у ребят просить за все твои никудышние дела.

— А я и попрошу. — Анисим проворно скинул шапчонку: — Простите меня, добрые люди.

— Быстро у тебя выходит, браток. Минуту назад переколотить всех хотел, а теперь прощения просишь.

— Так ведь ты ж сам так велишь! — удивился Анисим.

— Я не велю, я хочу, чтоб ребята тебя от души простили. А такое заслужить надо. — Петр Анисимыч поискал глазами высокого чернявого паренька. — Обещай-ка мне, браток, не драться. Анисим понятливый.

— А полтину-то? Отдавать, что ли? — спросил Анисим.

— Это уж ты сам решай.

— Подумать надо, не простое это дело.

— Подумай.

— Мы его бить не будем, — сказал Ваня. — А тебя я знаю. Ты в нашей смене. Ты еще штрафы себе писать не даешь.

Расстались друзьями.

А на следующий день Ваня с чернявым прибежали к Моисеенко в казарму:

— Убег твой Анисим.

— Как убег?

— Убег. Мы его не били. Мы с ним по-хорошему, а он убег. «А ну вас, говорит, я лучше, говорит, к господину купцу Заборову вернусь. Тот хоть и побьет, да в люди выведет. А с вами водиться — в вечной нищете жить».

Всю ночь Петр Анисимыч глаз сомкнуть не мог. И под утро не заснул.

— Надо было мальчишку домой взять, — сокрушался. — Ведь этак-то он мерзавцем вырастет.

— Ты что за всех-то мучаешься? — сердилась Сазоновна. — Одним больше, одним меньше. Мир не переделаешь.

— Отчего ж не переделаешь? Переделаешь. Надо только сообща…

— «Сообща, сообща»… От тебя только и слышишь — сообща, а в жизни все равно каждый в свою дуду дудит.

Примолк Анисимыч. Целую неделю ходил как в воду опущенный.

Праздник

I

— Ну, вот и все! — Анисимыч трахнул рублишками по столу и пошел-пошел, грохоча сапогами, елецкого.

Я работал дотемна,
Поработал — будя!
Была б спина,
Коромысло будет.

Все! Пропади оно пропадом, змеиное гнездо. Все, Сазоновна. Я уж и в Ликино сбегал, до покрова к Смирновым нанялся.

Выпалил все это, сел, а глаза сияют, смеются.

— Еще-то чего? — спросила Сазоновна с тревогой.

Опять вскочил, подхватил Сазоновну, поднял, закружил.

— Петя! Петя! Грех ведь! Страстная суббота!

Петр Анисимыч опустил Сазоновну, попытался поймать Танюшу, да она увернулась.

Достал из кармана железнодорожные билеты.

— Собирайтесь, дамы, в Москву. Праздник так праздник! Гулять так гулять!

Тут уж Танюша с Сазоновной заметались туда-сюда. Гладили, подшивали, пришпиливали — и про поезд бы забыли, если бы не Анисимыч.

Не опоздали все-таки. Анисимыч на станциях бегал за кипятком, приносил леденцы, пирожки, а в Обираловке газету купил.

На первой полосе стихи:

Чу!.. Запел торжествующий клир
Дивный гимн воскресенья Христова,
И душа, восприявшая мир,
Все земное оставить готова.

— Ну что, Катя, на небо махнем? — посмеивался Петр Анисимыч.

— Богохульник! — ужаснулась Сазоновна. — Ты уж молчи, ради бога. Страстная ведь, говорю, суббота!

Петр Анисимыч знал: Сазоновна нет-нет да и встанет перед иконой на колени, тайком от него и за него же у бога просит милости. Однажды посмеялся, а Катя — плакать. С той поры в этот темный чуланчик жениной души не заглядывал.

Самого-то жизнь отучила от бога, придет время — и Катя, глядишь, потихоньку снимет и спрячет свою иконку — материнское благословение.

Сошли с поезда. Весна! Почки на деревьях жирные, как воробьи, а сами-то воробьи верещат, кутерьмуют.

Пошли на Красную площадь.

Там уже полно народу. У кремлевской стены притулились бесчисленные палатки, ларьки, балаганы. Их поставили здесь еще на вербное воскресенье. Вербные катания на Красной площади — всем праздникам праздник. Начинал их сам генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгорукий, верхом на красавце коне, со свитой. Картинка! А потом купцы выкатывали на тысячных рысаках. Отцы семейств. Обязательно с невестами-дочками. Уж такие цветы: одно облако розовое, а другое — голубое, от одного в жар кинет, а от другого ноги так и пристынут к мостовой.

— Долгорукому-то, говорят, по шапке за долголетнее воровство дали, — сказал Сазоновне Петр Анисимыч.

— Какому такому?