Морская раковина. Рассказы

Она двигалась, как старый паралитик. Совершенно непонятно было, каким образом слабый, едва ощутимый норд-ост, дувший на кливер и фок-мачту, так сгибал грот-мачту, что судно резко клонилось в сторону носовой части. «Тересита» в самом деле была ни на что не годна, поэтому нас удивляло, как ею мог управлять только один человек — ее хозяин. Но старый моряк так хорошо знал свое дело, что прошло совсем немного времени, и шхуна была уже в открытом море и стояла точно напротив «Боливара» на расстоянии орудийного выстрела. Старик спустил паруса, ослабил канаты и заштилевал судно. Затем на своем челноке направился к «Боливару» и причалил к трапу. Когда он поднялся на палубу, то не мог произнести ни слова. Обливаясь слезами, чоло только жестом указал капитану на шхуну, которая там вдали казалась хрупкой игрушкой во власти огромного чудовища океана… Ни слова не говоря, капитан направился к одному из заранее подготовленных орудий на баке, проверил наводку и выстрелил. «Тересита», мастерски пораженная снарядом в самый центр, ниже ватерлинии, начала тонуть… Мы видели, как судно накренилось сначала на левый, затем на правый борт и, как бы балансируя, несколько раз качнулось с кормы на нос, обнажая нижнюю часть киля. Затем быстро, словно острая шпага, вонзившаяся в бок зверя, ушел в воду бушприт, и «Тересита», взметнув в воздух корму, канула в бездну… Была минута, когда полотнище кливера, оторвавшееся, видимо, от шкота, всплыло на поверхность моря и затрепетало над ним подобно платку, которым машут на прощанье… Перегнувшись через борт «Боливара», не отрывая глаз от того места, где нашла себе могилу «Тересита», старый чоло плакал и смеялся… плакал и смеялся в одно и то же время.

Поверьте мне, это было зрелище, от которого сжималось сердце…

Да, что и говорить, наш моряк был явно взволнован, когда закончил свой рассказ. И мы — тоже.

Любовь, которая молчала

й! Торопись!

Господи, и что так надрывает глотку этот проклятый чилиец!

— Э-эй! Торопись!

Это не беда, что вы измаялись, ребята. Поднажмите еще немного, и вы наотдыхаетесь всласть в ласковой и солнечной бухте, где бросит якорь ваш корабль. Помните, как весело шумит там прибой?..

Туда и рвется корабль, и весь он похож на человека, высматривающего что-то вдалеке.

— Э-ээй! Торопись!

Да тяните же концы. Смелее — не оборвутся! Зарифляйте поскорее паруса. Вон как распирает их ветер: они похожи на набухшее коровье вымя.

— Капитан!

Нет. Он не слышит. Он весь исполнен сознанием своего страшного долга; в этой демонической схватке корабля с морем я для него — лишь жалкая песчинка.

— Эй! Дьявол из преисподней! Нам ведь крышка?

Он молча смотрит мимо меня.

Внизу, где притаилась темная душа корабля, две пробоины. Волны смыли со штирборта все, что там было.

До чего невыносимо трещит бизань-мачта!

— Эй! Торопись!

Мне ясно: пришло время подумать о боге.

Ну что ж… ничего плохого я не совершил в этой жизни. Нежно любил свою мать. Чтил светлую, святую память отца. Помогал, когда мог и сколько мог… Верил: человек должен жить, как дерево, — цвести, чтобы радовать чьи-то взоры, и дарить плоды всем жаждущим… Никогда и никто не пролил слез по моей вине.

— Торопись!

Все это зря, старые морские волки! Все это зря, темнолицые, прокаленные солнцем мореходы! Никогда больше не ступит ваша нога на твердый берег. Слышите? Это про вас и про меня кричит угрюмый ворон: «Never more!»[2]

Стоит ли так выбиваться из сил? Ждите. Ждите, как я, рокового часа и постарайтесь разглядеть в глубокой пропасти вашей памяти следы грехов.

…Никогда и никто не пролил слез по моей вине.

— Торопись!!

Прощайте, мои родные. Мама! Славная моя старушка, смешливая и седая, тебя давно уже нет с нами… Сестренка Фелипа… Какое воинственное имя! Ты такая высоченная, некрасивая, нескладная, но беспредельно добрая… И ты, моя Мария Тереса, красавица, шальная голова и золотое сердце.

Простите меня, родные, если хоть однажды я обидел вас… И вам, возлюбленные мои, вам тоже я говорю простое и неумолимое слово «прощайте». Ведь каждая из вас всегда занимала свой уголок в моем сердце.

Прощайте, Клара, Исабель, Антоньета, Мария Астерия, Фернанда…

No good bye… till bye and bye only, Evelyn, my sweet blonde little girl[3]!

Я прощаюсь и с вами, дорогая Гертрудис. Забавно вспомнить, как вы пытались прельстить меня, молокососа, совсем еще слепого щенка, бескрайними плантациями какао.

Вы — сорокалетняя женщина, уже обогнувшая мыс Доброй Надежды в своей судьбе…

…Я так признателен тебе за спасательный круг, мой непокорный капитан с громоподобным голосом! Я прикреплю этот круг к своему телу, как этикетку к бутыли: пусть хоть узнают, какого я свалял дурака, отправившись в плаванье на этой дырявой посудине, которая, носит слишком пышное имя: «Жемчужина Тихого океана»… Так называется мой прекрасный город…

Я все равно утону, несмотря на спасательный круг. Даже если ты приделаешь к нему мотор… Должно быть, Остров Мертвых — самая близкая земля. Двойное спасибо за твою заботу и милосердие.