Морской волк (СИ)

Когда мы вышли из собора, Лорен Алюэль по моему приказу начал рассыпать в толпу мелкие монеты. Раньше здесь такого обычая не было. Да и потом не будет. Давка была такая, что нашу свадьбу не забудут много лет. Если раньше меня считали очень богатым, то теперь — очень богатым и расточительным, если выражаться мягко. Но иностранцам разрешалось лезть на пальму.

Пир проходил в большом и высоком помещении городского склада. Из него вынесли во двор бочки с сельдью, а взамен расставили столы, которые собрали, как догадываюсь, со всех ближайших дворов. Вместилось сотни полторы гостей. Поскольку рыбой уже все объелись, подавали только мясо, печеное и вареное. Гости вверху стола пили вино, остальные — пиво. Впрочем, многие из знатных тоже предпочитали пиво. Вино здесь не пользовалось особой популярностью. Скорее, подчеркивало статус. На этот пир были приглашены музыканты, певцы, акробаты, шуты. Особенно мне запомнился молодой поэт Андерс — обладатель длинных волос, настолько светлых, что казались седыми, и худого вытянутого лица со впалыми щеками. Он нараспев, тягуче воспроизвел длинную балладу, как я с трудом понял, о несчастной любви. О счастливой любви никто слушать не будет, слишком скучно. Стих был построен не на рифмах, а на аллитерациях — повторение одинаковых или однородных согласных (на дворе трава, на траве дрова). Из-за этого и понимал я с трудом. Голос у Андерса был душевный и намагниченный. Мне кажется, слушателей больше очаровывал именно голос, а не текст, который, скорее всего, посредственный. В талантливых стихах нет места для музыки или голоса чтеца. Любая добавка их портит. Поэта похвалили громкими криками и посадили за стол, в самом низу.

Там и случилась драка, без которой свадьба не свадьба. Побили душевноголосого поэта. Не завистливые коллеги, а один из гостей. За то, что Андерс приставал к его жене. Или жена приставала — попробуй разберись! Вломили ему от души. Как мне сказал тесть, не впервой. Поэт Андерс был охоч до чужих баб. Я послал бедолаге, который во дворе отмывал окровавленное лицо, пять экю. Этих денег хватит здесь на несколько месяцев приличной жизни.

После чего я подумал о том, где проходит грань между почитанием таланта и правами его бездарных современников? Ведь всё хорошее талант отдает людям, а остальное — тем, кто рядом. Поэтому далекие в пространстве и времени люди уверены, что таланту надо прощать всё. Тем, кто рядом, и другим недалеким так почему-то не кажется. В итоге Пушкин белый и пушистый, а Дантес черный и колючий, хотя на дуэли первый был в темном, а второй — в белом. Потомки уверены, что Дантес обязан был прощать «солнцу русской поэзии» любые оскорбления. Их бы в салон, где слово честь — не пустой звук. Посмотрел бы я, как они выслушивали бы оскорбления в свой адрес. А наш гений делал это с гениальной изощренностью. Особенно любил в обществе показывать за спиной рога мужьям соблазненных им жен. На дуэль его вызывали более тридцати раз. Тех, кто простил наглеца, было, наверное, на порядок больше. Почти все дуэли заканчивались примирением или выстрелами в воздух. Никто не хотел убивать гения. Пушкин знал, что так и будет, и наглел дальше. Только на последнюю дуэль он ехал именно убивать, потому что на этот раз смеялись над ним. Не Дантес смеялся, но из-за Дантеса. От примирения «наше всё» благородно отказалось. Что должен был сделать Дантес? Молча и покорно умереть? А что бы вы сделали на его месте? Может быть, так же, как и он, выстрелили в ногу убийце, чтобы остановить его? Дантес ведь не знал, что секунданты, желая сделать, как лучше, уменьшили наполовину заряд пороха в обоих пистолетах. Получилось, как всегда. Пуля Дантеса попала в кость, не смогла пробить ее и срикошетила в живот. Зато ответный выстрел из-за уменьшенного заряда не убил Дантеса. Гения погубило желание спасти его. Впрочем, у меня есть теория, что поэт не имеет права пережить свой талант. Даже не теория, а подмеченная трагическая закономерность. К моменту дуэли Пушкин, как поэт, уперся в потолок. Кто-то должен был убить его, иначе Пушкину пришлось бы сделать это самому. Дама пик выпала Дантесу.

В конце пира были танцы, довольно незамысловатые. Я называю такие «два притопа, два прихлопа». Жениху с невестой танцевать не положено, поэтому мы с Хелле наблюдали, сидя за столом. Она выпила вина и захмелела. Задора в глазах стало в два раза больше обычного. Ей явно не терпелось стать женой во всех смыслах слова.

Спать мы с Хелле отправились на постоялый двор. В комнате стоял сильный запах свежескошенной травы, которой усыпали пол. Кровать застелена новым и чистым льняным бельем. Рядом с ней на трехногой табуретке стоял подсвечник с двумя свечами. Их зажгли перед нашим приходом. Свечи были восковые, распространяли сладковатый медовый аромат, который с трудом пробивался сквозь запах травы.

Хелле без всякого стеснения и моей помощи стянула с себя верхнюю одежду и обувь, оставшись в белой длинной шелковой рубахе.

— Рубаху снимать? — спросила она.

— Как хочешь, — ответил я, занятый стягиванием узких сапог.