Морзист

– Лажа какая-то, – прошептала Машка, переглянувшись со мной. – Нам точно конец.

– А вдруг правда? – сказал я, пытаясь убедить себя в том, что Семен Семеныч в записке – это просто случайность. – Серьезно, это же хоть что-то, надо попробовать.

Сейчас я просто не узнавал в Машке свою сестру-пофигистку, у которой все всегда классно и на расслабоне. Хотя нет, пофигисткой она и сейчас осталась, только совсем расклеилась, не желая хотя бы попробовать.

– Плюсую, – одобрительно кивнул Мишка, и мне даже на секунду показалось, что он ответил моим мыслям. Мишка нахмурился и принялся перечитывать свою записку: – Не, ну че за хрень: «Одна маленькая уточка бесконечно смотрела «Сплит», когда вышла на пенсию». Кто-нибудь смотрел «Сплит»?

– Я смотрел, – ответил я, и в моей голове моментально всплыл образ того прикольного шизофреника, в котором умещались сразу несколько личностей (этот лысый даже в тетку переодевался). – Там у главного героя размножение личностей было, их всего двадцать три или двадцать четыре, не помню.

– Окей, – нехотя протянул Мирон, косясь на нас. – «Матрешкам на двух ножках теперь все можно». И какие тут числа, по-твоему, а, Настюх?

– Восемнадцать, – всхлипнула Настя. – Все можно в восемнадцать.

– В восемнадцать все можно? – процедил Мирон, набирая код на наручниках. – Мне есть восемнадцать, и что? Я, например, сейчас хочу, чтоб ты сдохла, но меня же посадят, а, зайка? Смотри, не подходит восемнадцать, не открываются!

– Но там же не одно число, – проговорила Настя сквозь слезы. – Там же еще матрешки и ножки.

Я прочитал свою записку про себя еще раз: «Старый дед Семен Семеныч черта тронул топором». Старый дед – допустим, сто, или девяносто, ну или восемьдесят, хрен его знает. Топор – это как семерка, наверное. Я снова попробовал нажать на кнопки: сначала осторожно, по одной, потом на все сразу от злости, но наручники так и не заработали, и я ударил руками об пол. – Маш, прочитай свою.

– «Чертова дюжина выколотых глаз на День святого Валентина», – произнесла она, отделяя каждое слово паузой. – Я не помню, сколько это – чертова дюжина. Сорок, что ли? Типа мертвых через сорок дней поминают…

И здесь мертвые, ну сколько можно! Я хотел было ответить ей, что она тупица, но Степаныч, на удивление, меня опередил:

– Дюжина – это двенадцать, а чертова – тринадцать.

– Ребят, а сейчас когда на пенсию выходят? – спросил Мишка.

– Ну, смотря кто, – ответил я. – Женщины в шестьдесят, мужики в шестьдесят пять, но это если по новому закону.

– У меня маленькая уточка на пенсию выходит.

– Мои поздравления, – хмыкнул я и тяжело выдохнул, через силу пропуская воздух сквозь сжатые зубы. – Только тут я хз.

Пока я пытался включить наручники, в моей голове бегущей строкой проносился только один вопрос: «Почему именно я, мать вашу?», и дальше бесконечными рядами: «Мать вашу, мать вашу, мать вашу…»

Я вдруг вспомнил о маме. Весь этот месяц я почти не думал ни о ней, ни о деде, ни о ком-то еще: был увлечен своей новой жизнью и ни капли не тосковал по старой. Скучал я разве что по пацанам, которые остались во Владимире. Я забывал звонить домой первым, и мама, наконец дозвонившись до меня поздним вечером, всегда ругала за это, а еще говорила, что очень волнуется за меня. Сегодня, перед квестом, я опять забыл позвонить ей и теперь уже навряд ли смогу это исправить.

– А ты не такая бесполезная, Настюх! – вдруг с безумным видом рассмеялся Мирон, стягивая с себя наручники. – Матрешки-то восьмерками оказались, а ножки однерками… Поиграть хотите, да?! – заорал он и ударил кулаками стены, которые затряслись с такой силой, что я от неожиданности подавился собственными слюнями. – Еще и часы сперли, а! Во собаки! Да они дороже всех ваших жизней стоят, э, долбоящеры!!! А че трусы мои за пятьдесят кусков не сняли, а, извращенцы?!

– Мирон! – в один голос прошипели Машка с Настей.

– Мы сейчас вниз свалимся с этой вентиляцией! – истерически дрожащим голосом прошептала Настя, вжавшись в стену.

– Опять она ноет! – прорычал Мирон, потирая правое запястье.

– Да ты совсем дебил! – всхлипнула Настя. – Как я могу не ныть, а? Ты уйдешь, а я здесь останусь! Ты свинья!

Последнее слово переросло в визг, когда Мирон вдруг на четвереньках пополз к Насте через всех нас.

– Эй, эй, эй! – крикнул я, видя, как напряглись мышцы лица и шеи Мирона, а изо рта словно полилась пена, как у собаки: он был не в себе.

Всем телом, опершись о преграду из моих ног: «Не мешай», – Мирон рывком переполз через них и оказался совсем близко к Насте.

– Отстань! – заверещала Настя, приготовившись отбивать бывшего ногами. – Да отвали от меня! Не подходи!

– Иван Степаныч! – толкнул я журналиста, понимая, что до Мирона сам уже не достану, но его недодядя продолжал жаться к стене и ничего не делать.